Стремнина

Выключив рацию, он сразу же засобирался в родную деревню. Там был большой лесопункт, для которого устройство судового хода на шивере Буйной — чрезвычайно близкое, жизненно важное дело. Арсений надеялся, что лесопункт поможет ему разгрузить баржу; за лето он не однажды пользовался его помощью.

— Геля, — заговорил он с робостью.

Жалобно взглянув на Морошку, она попросила его замолчать: что было, то было…

— Я бегу в деревню, с ночевкой, — досказал Арсений, спеша успокоить Гелю. — Есть дела. Да и мать попроведаю.

Должно быть, Геля сразу почувствовала, что Морошка совсем не случайно заговорил о матери, — вся замерла и склонилась над столом.

— Я скажу ей про тебя, — добавил Арсений.

— Ой, что вы! — воскликнула Геля испуганно.

— Я ей ни о ком еще не говорил…

Геля медленно подняла на Морошку затуманенные глаза. «А о ней? — спросили они с легкой укоризной. — Разве вы не говорили, Арсений Иваныч?»

Отвечая ей, Морошка легонько покачал головой и повторил:

— Ни о ком…

Еще с большим удивлением, слегка расширив глаза, она спросила: «Как же так? Ведь она была?»

Но Морошка, вздохнув, ответил:

— Да и говорить не мог.

Геля едва приметно пожала плечами, на что Арсений тут же сказал:

— А так, не мог.

— Она строгая, да? — спросила Геля.

— Ей нельзя лгать, — ответил Арсений. — И я не мог лгать.

Довольный тем, что ему удалось-таки сказать Геле самое главное, Арсений мягкой улыбкой попрощался с озадаченной, задумавшейся Гелей и не спеша вышел из прорабской.

Но он не мог уйти в деревню, не сказав каких-то слов упрека Обманке. Та долго не открывала дверь своей каюты, а когда наконец-то открыла, Арсений увидел, что глаза у нее покраснели и опухли, а подурневшее лицо густо запудрено. Очевидно, совсем недавно она плакала. Это удивило Морошку необычайно: ему казалось, что выбить слезинку из Обманки — мудреное дело. «Потеха! — подумал Морошка. — Кто же ее мог так пронять?» Смущенно отводя взгляд, он заговорил о контрольных картах:

— Когда остальные будут?

— Завтра пойду на Глухую, — ответила Обманка.

— Вернешься — надо тралить.

— Знаю.

С ней определенно творились чудеса. Ничего не осталось от той манеры, с какой она держалась и разговаривала утром, желая показать уверенность в своем успехе. Где ее беспечная веселость? Где ее безудержная насмешливость? Ненадолго же хватило ей артистического таланта! Опять Обманка была такой, какой он видел ее вчера в прорабской, в те минуты, когда она, борясь с обидой, смирно и страдающе говорила о своей тоске в разлуке. И Арсению невольно подумалось, что Рита, вероятно, всегда живет какой-то двойной жизнью. Но что заставляет ее так жить — непонятно.

— Ты что, плакала? — напрямую спросил Морошка.

— Если хочешь знать, ревела, — ответила Обманка негромко.

— А чего тебе реветь? Ты, что задумала, все исполнила. Может, даже с лихвой. Рада?

— Вот и ревела от радости!

— Опять с заумью.

Отойдя в глубь каюты, Обманка спросила:

— Видел ее? Как она?

— Заботишься?

— А вот тебе правда! — заговорила Обманка погромче и вернулась к Морошке. — Слушай, пока не передумала! Тошно мне сегодня — вот и сознаюсь. Нервы у меня, Арсений, сдавать стали. И сама не пойму, отчего.

— Видать, поистрепала, — ответил Морошка, может быть в отместку за Гелю желая сделать ей больно.

— Должно быть… — согласилась Обманка, почему-то не замечая в его словах иронии. — У меня в настроении часто случаются какие-то перепады, как в погоде зимой, скажем, в Подмосковье. То мороз, то дождь.

— Рассказывай, — осторожно поторопил ее Морошка.

— А неохота признаваться! Ой, неохота! — воскликнула Обманка искренне. — Мало приятного.

— Теперь уж говори…

— Это верно, не пощадила я ее, — продолжала Обманка очень серьезно. — Не пожалела. Думала с нею плохо будет. Не могу вспомнить ее взгляд. Обезумела.

— Небось еще и настращала?

— Все было.

— И о кислоте небось вспомнила?

— Да говори уж прямо: бабой стала! — выкрикнула Обманка в сердцах. — Не знаю, что и было со мною. Все во мне поднялось, вскипело и не осталось никакой жалости. Я радовалась, что довела ее почти до обморока! Радовалась! И даже пошла похвалиться Сысоевне… А вот когда похвалилась этой гнусной бабе, тогда только и опомнилась, тогда и поняла, кем стала и что наделала. Осенило меня, да поздно. И ведь затеяла-то все зря, все бессмысленно. Задним умом живем. Противно…

— Ладно хоть задний-то есть, — заметил Морошка.

— Похвалил!

— И то, говорю, хорошо.

— Вернулась от Сысоевны и давай метаться по каюте, — досказала Обманка. — А потом и давай реветь.

— Кого же больше пожалела?

— И себя и ее — одинаково… — ответила Обманка. — Себя за го, что одурела, сделалась бабой, а ее за то, что еще девчонка и ни в чем не виновата. Вспомнила, какой сама была в ее годы, и пожалела.

— Сходи к ней, — посоветовал Морошка.

— Не могу. Одного ее взгляда боюсь. Ничего, сама поймет, что я вгорячах…

— Зря ты так взыграла, — сказал Морошка. — Тут никто не виноват.

— Неправда! — возразила Обманка резко. — Виноватый есть. Это ты. Разве она осмелилась бы броситься тебе на шею? Все ты натворил, тебя и надо проучить. И я еще проучу тебя, так и знай! Ей я прощаю, а тебе не прощу никогда!