Стремнина

Совсем зачах было Погорюй, да недавно рядом, на старых вырубках обосновался лесопункт: ангарская сосна, говорят, по всему миру шла за чистое золото. Уже построено было с десяток больших домов для семейных и несколько общежитий, контора, мастерская, гаражи, магазин, клуб. Светлые, нарядные лесопунктовские строения, в отличие от деревенских, виднелись с реки издалека. Они были полны шумного рабочего люда. Деревня отжила свой век: оставшиеся здесь старожилы начисто забросили хлебопашество, от которого не стало никакой пользы, и подались с пилами да топорами в таежную глухомань.

Едва показался Погорюй, Арсений Морошка и поведал Геле, грустно улыбаясь, печальную историю родной деревни. Геля выслушала ее молча, задумчиво, кажется, без особого интереса, но затем, спохватившись, спросила:

— И отец убирал здесь камни?

— Отец рыбачил да промышлял, а вот дед — тот смолоду облазил реку до самой Кежмы, — ответил Арсений. — Могучий да бедовый был дед-то мой, а за уборку камней купцы хорошо платили. А стал постарше — начал водить суда: ход знал без всякой лоции.

— Вот когда началось здесь!

— Считай, чуть не сто лет назад.

— Значит, по стопам деда?

— Надо же доделать дело.

— А здорово же ты хлопочешь за свой край, — отметил Кисляев.

— Мне он, мой край, и так по душе, — ответил Морошка. — Хочу, чтобы он полюбился всем, кто когда-нибудь появится здесь.

— Но хлопот тут еще много!

— Будут, — согласился Морошка и, взглянув на Гелю, улыбнулся ей уже не грустной, а немного озорной, мечтательной улыбкой. — Однако нашим детям уже не придется возиться здесь с камнями. Мы уберем.

— А уж потом на Усть-Илим, — подхватил Кисляев. — Надо хоть одну станцию построить от начала и до конца. Чтобы вспомнить было что.

— Значит, еще пожить здесь собрался? — презрительно спросил его Уваров. — Подкупили тебя, что ли?

— Околдовали.

— Забавно.

— Сказали одно заветное слово: надо…

— Ну, как хошь, так и действуй, а за меня не решай, — заговорил Уваров, сердито кося на Кисляева острые черные глаза монгольской прорези. — Я и так по глупости поддался твоим уговорам. Вот и гну целое лето хребет, отвечаю за твою сознательность. А я гонял бы да гонял в Братске на самосвале и жил как человек. Валяйте, куда хотите и когда угодно, а я поскорее в Братск. Хочу быть строителем.

— Мы и так строители!

— Одно звание! Есть стройконтора. Получаем деньги из Братска. А что из этого?

— Мы строители речных путей, — тихо и обиженно добавил Морошка. — Таких немного.

— А где наша работа? Кто ее видит? — прицепился Уваров, не на шутку расстроенный тоскливыми воспоминаниями о Братске, своей заветной мечте. — Вся наша работа — на дне реки. Ее никто не видит. Начнут теплоходы подниматься по шивере напрямик, а пассажиры даже и знать не будут, что идут нашей прорезью. А вот настоящие строители, те построят станцию или город — любо поглядеть! Работа на виду, вечная! Таких строителей всегда добрым словом вспомнят.

— И в Братске много работы под водой, — ответил Морошка. — На станцию будут глядеть, это верно. Однако не все, что торчит на виду, вечно. Везде в мире немало понастроено такого, что и в глаза-то не глядели бы. И те строители, я думаю, часто ворочаются в своих гробах. Вечная работа та, какая нужна людям, пусть она и неприметна.

— У нас нужная, да и то ненадолго. — Остроязыкий Уваров не лазил за словом в карман, особенно когда был, как сейчас, в заметном возбуждении. — Ну, походят теплоходы нашей прорезью несколько лет, а построят станции по всей Ангаре — тут сплошь будут моря, так ведь? Кому будет нужна наша канава? Кто о ней вспомнит? Временное наше дело — вот что обидно.

— И в Братске немало временных работ, — сказал Морошка — Сколько труда ухлопано на перемычки! А где они?

— Теперь уже нет там временных дел! Делают то, что будет радовать глаз века! Мировой размах! Вот что приятно…

— Честолюбие, — определил Кисляев.

— Рабочая гордость!

— Не всем доводится делать видные дела.

— А думаешь, те люди, какие делают незаметные дела, очень довольны своей судьбой? — скривил в ехидной усмешке губы Уваров. — Довольны только те, кому все равно, как жить. Считай, самые что ни на есть равнодушные люди.

— Поклеп! — возмутился Кисляев. — Ты оглянись: кругом больше всего, как ты говоришь, незаметных дел, без большого размаха. И если поверить тебе, большинство людей у нас несчастны. Но разве это так? Что, проглотить не можешь? То-то!

— Да если на то пошло, и у нас размах немалый, — заговорил Морошка в волнении. — Задумано расчистить пороги и шиверы от устья до самой Кежмы. И тот ход, какой мы делаем, будет служить людям еще, может быть, десятки лет. Здешний край не будет знать нужды. Тут ведь одна дорога — река. Не завезут продукты — и народ бедствует. И потом, уже в будущем году по нашему ходу сплавят четыре миллиона кубометров древесины. Ее ждут не только по всей нашей стране, но и во многих странах мира. Вот теперь и скажи, какое у нас дело? Надо уметь смотреть на свое дело во все глаза, а не вприщурку…

— Опять не проглотишь? — поинтересовался Кисляев.

— Отвяжитесь, мудрецы! — проворчал Уваров.