Стремнина

— А он сирота. С малых лет… — Присев на табуреточку рядом с Гелей, поласкав ее рукой, Анна Петровна продолжала: — Теперь уж все рассказать надо… Шестилетним мальчиком он проводил отца на войну, а через год пошел в школу уже сиротой. А мать, она молодая была, ворочала лесины в тайге, на заготовках, да и надорвалась. Целый год помирала. Все на его глазах. Война кончилась, а он остался один-одинешенек. Еще годик прожил в деревне, у тетки, а потом его взяли в интернат, в Железново. Зиму — там, а на лето — сюда, в деревню. Ходил по тайге, засечки делал на деревьях да живицу добывал. На химию она идет, живица-то… А подрос — в рыбачью артель принимать стали. Рыбачить у нас тяжело: и сила и ловкость нужны. Да все ночью, а тут, глядишь, и непогода… Веруся тоже училась с ним вместе, в той школе-интернате. Вместе и домой приезжали, вместе и рыбачили, бывало…

Она запнулась на минутку, но потом опять продолжала ровным, спокойным голосом, как умеют разговаривать лишь люди, узнавшие, что горе неисчерпаемо, а надо жить — и не для себя, а для людей.

— А в тот раз, когда буря-то налетела, — продолжала она, — Арсеньюшка с бригадиром в Железново ходили за сетями. Страшная буря тогда случилась. Сколько лесу повалила! А когда возвращались домой с сетями, им кто-то на реке, еще до Буйной, и передай о нашей беде. Так бригадир сказывал потом, что едва-то уберег его, Арсеньюшку-то, едва в лодке удержал. Связал да закатал в сеть, а то он все хотел выпрыгнуть из лодки. А когда, сказывал, вспомнил обо мне — и затих, и просил развязать. Вот и прибежал тогда ко мне — все губы искусал до крови, а терпел, ни одной слезинки.

— И даже не нашли! — воскликнула Геля.

— Где там, на нашей-то реке! А лодка вон, под навесом хранится…

— Они уже закончили в то лето школу?

— Вместе и закончили, — продолжала Анна Петровна. — Вместе и в речной институт собирались. А остался один — и никуда не поехал. Выходил меня, поставил на ноги, а осенью его в армию забрали. Сначала страшно было одной, а все-таки я всегда помнила: далеко, а есть у меня сын. И он не забывал меня, писал каждую неделю. У меня все его письма в целости. Вот такая пачка! И на побывку приезжал ко мне… Очень радовался, что попал в армию. Служил хорошо, много благодарностей от командиров получил, да и на шофера там выучился. А закончил службу — и опять ко мне, но тут я ему сама сказала: «Поезжай в институт, учись…» Зиму он учился в Новосибирске, а летом плавал на судах по Ангаре. Сначала матросом, потом штурманом… Идет мимо Погорюя — всегда причалит, забежит ко мне, попроведает, а то и заночует с товарищами. Боялась я, что его ушлют куда-нибудь далеко, когда закончит институт: рек-то в Сибири много! И правда, его посылали на Енисей, а он попросился сюда, на эти взрывные работы, ближе ко мне…

«Скрытный он, что ли? — думала Геля о Морошке, слушая Анну Петровну. — Да нет, не похоже… Просто он не хотел ничего рассказывать. Решил, пусть узнаю все от матери…»

— Начал рвать, а у него тут как раз день рождения… — продолжала Анна Петровна. — Приезжает ко мне, я его поздравляю и говорю: «Отслужил, выучился, все честь честью, сынок, а теперь пора жениться. Тебе уже двадцать пять. Тебе нужна жена, а мне — внучата. Верусю почитай, добрым словом помяни при случае… Но зачем же молодому да в одиночестве жить?» А он все слушает до головою крутит. Я ему и так и этак… «Может, говорю, стесняешься? Не стесняйся, говорю, за Верусю в обиде я не буду. Какая тут обида? Женись — и приводи, я ей буду рада. Кого выберешь — того и буду любить, как дочь». — «Ладно, отвечает, погоди, мама…» Он все молчал потом, а я ждала. А вот как ты, видать, появилась на Буйной, он заглянет попроведать меня, и все, замечаю, стоит перед портретом Веруси, стоит и молчит. Я и догадалась…

Геля вдруг сорвалась с места и встала у окна, хватаясь за горло. Ее лицо, освещенное солнцем, быстро и нехорошо бледнело, а дрожащие губы наливались синевой. Анна Петровна с криком бросилась к Геле, стала обнимать ее, ласкать:

— Что с тобой, милая? Что с тобой?

— Не знаю, не знаю, — заговорила, заметалась Геля, едва-то справясь со своим внезапным страданием. — Я нынче много волнуюсь…

— Тебя мутит?

Геля подтвердила это кивком головы.

— Наверное, от волнения, — сказала она жалобно, очевидно боясь нового приступа. — Так бывает, да?

— Знамо, бывает.

Но хотя Анна Петровна и согласилась с этим весьма охотно, смотрела она на Гелю с той особой мудрой женской вдумчивостью, с какой уже смотрела на нее украдкой, когда пили чай. Встретясь теперь с ее взглядом, Геля вся сжалась от нестерпимого озноба и ужаса.

— Да ты сядь, сядь! — закричала Анна Петровна.

Но Геля, шатаясь, пошла вон из горенки.

— И правда, давай-ка, милая, на крылечко, давай-ка на свежий воздух, давай, давай… — торопясь за Гелей, шепотком приговаривала Анна Петровна. — И что такое приключилось? Вот напасть-то! Ну, а раньше-то случалось так с тобою?

— Нет, нет, — торопясь ответила Геля. — Нет, не случалось.