Стриптиз

Но главное: зависть, ненависть в нём, достигла уже такого накала, что важен был только результат — уничтожение «плешивого». Любой ценой. Даже с риском для себя, себе во вред, «на зло». Это внутреннее личное чувство, в условиях неожиданности — упорного сопротивления моих бойцов в обозе, провал атаки разбойников, дало, пусть и не взвешенное, аргументированное, но страстно желаемое решение: «Руби! Их всех! Чтобы не было!».

* * *

Через два часа, нахлебавшись летящего из-под копыт снега на реке, пройдя с полверсты под обрывом «Княжей горы» по берегу затона, среди опустевших редких лачуг, сараев, вытащенных лодок, мы поднялись наверх и встали перед барбаканом — частоколом перед мостом. За ним торчала здоровенная воротная башня.

И башня, и стена по обе стороны от неё, была усеяна головами любопытствующих горожан. Кое-где поблёскивали копья, много женских платков.

Темно, холодно. На верху, на этом плоскогорье — ветер задувает. Запалили несколько костров, не приближаясь к стене на перестрел. Молодёжь, подскакивая к стене поближе, втыкала в снег палки с перекрестиями. На них — гирлянды отрезанных ушей. В Городце не сразу поняли. Потом начался крик, вой. Стали стрелы кидать.

Мы не отвечали. Ни на стрелы, ни на ругань. Устали, замёрзли, надоело. Но — «конец — делу венец». Пока не «повенчаемся» — не остановимся.

Из насквозь промокших, промёрзших мешков стали доставать и выкладывать бордюр перед крепостью. Такой… венчик по кругу. Из отрубленных голов.

Когда-то я так делал перед вели Яксерго. Теперь — перед Городцом.

Я же дерьмократ, либераст и равноправ! Мне что суздальские головы, что эрзянские — одинаково хорошо катаются.

Меня к стене не пустили:

— Нефиг. У них самострелы есть. Охотники тама добрые. Белку в глазик бьют. Сиди тут.

Ивашко выехал поближе к стене, вытащил из мешка у стремени очередную голову. Помахивая и надсаживаясь, заорал:

— Эй, люди добрыя, городецкыя! Гляньте-ка! Во — глава вора да разбойника. Голова воеводы вашего, Радила-каина. В измене уличённого, в злодеянии посечённого. От руки Воеводы Всеволжского — убиённого. Все ли видят? Все ли узнают-радуются?

Со стены ударили несколько стрел. Ивашко, лихо джигитуя, отскакал назад, кинув по дороге голову Радила в общий ряд.

Зрелище произвело неожиданный эффект. Там как-то странно завопили и… запалили барбакан.

Сами бы бревна в снегу так бы не занялись, но, похоже, были заготовлены и сено сухое, и смола. Радил — хороший воевода, крепость к бою подготовлена.

В свете пламени было хорошо видно, как резвенько убежало в город «передовое охранение». Как старательно закрывали ворота.

Всё — «сели в осаду».

Пламя частокола несколько опало, но света давало достаточно.

— Эй, городецкыя! Людишек своих — примете ли? Иль их тута посечь?

Десяток уцелевших пленных. Связанных, в нижнем белье, босые, на снегу. Остатки ушедшей с Радилом половины Городецкой дружины. Вторая половина — в городке сидит, оборону держит.

Как, «славные витязи», бросите собратьев, товарищей боевых, «други своя» — на смерть лютую, неминучую?

— Эй, «зверятские», чего хочите за них?

Умные люди на «Святой Руси» живут — сразу цену спрашивают. Знают, что бесплатный сыр только в мышеловке.

Начинается долгий нудный торг, Ивашка то подскакивает уже к самому рву и орёт городецким матерно, то возвращается ко мне, к костру и докладывает очередные предложения.

— Брось, Ивашко. Я условия не меняю. Всех — на всех. Они отдают моих людей. Их имущество. И палача с подмастерьем. Мы — пленных.

— А вот они брони и коней хотят…

— А голов отрубленных ещё — им не надобно? Ещё языками чесать будут — полон дохнуть начнёт. На морозе раздетыми — не славно.

Ещё час пустого трёпа. Препирательства, уловки, подробности процедуры… Останадоело.

Ребята прикатывают плаху, ставят на колени перед ней пленного десятника…

Дошло. Ворота в башне чуть приоткрываются. Слуга-мариец, поддерживает, почти на руках несёт паренька. Мой сигнальщик из Балахны. Что у парня с ногами?… М-мать… Жаль. Что я этого Радила такой лёгкой смертью одарил.

— Где ещё двое?

— Не, ты теперя нам наших двоих…

— Мне что, вашим так же с ногами сделать?!

Снова хай, лай, трёп… Я оказался прав: точильщика убили. Ещё осенью, в ледостав. Даже тела нет — в болото кинули.

— Ладно, где ещё один?

— А он не схотел к тебе идти.

— А мне хотелки, хоть его, хоть твои, сотник — без интереса. Тебе что дороже — твоих гридней головы или моего приказчика нежелание?

Вытаскивают связанного Хохряковича. Тот рвётся, умоляет не отдавать его «Зверю Лютому».

«Знает кошка, чью мясо съела» — русская народная. Не только про кошку.

Палача с подмастерьем отдавать… не хотят.

— Урюпа, будь любезен, выйди к стене. Эта парочка многим в городе… нагадила. Пока Радил верховодил. Теперь… им воздаяние пришло. В моём лице.

Урюпу в Городце знают не все. Но — многие. Из… авторитетных. Снова трёп, выяснение подробностей, «здоров ли твой скот»…

Городецкий палач с помощником… Я Урюпе сразу объяснил: