«Строгая утеха созерцанья». Статьи о русской культуре

И тут – о счастье – в Таллиннском политехническом институте, опять же, открывается абсолютно новое отделение автоматики и телемеханики. И с Элеонорой, которая к тому времени уже дважды поступала в Москву на физтех, не меньше – у нее были запросы очень высокие – и два раза не поступила, мы пошли туда. И мы тогда стали поступать в Политехнический. В самом конце Таллиннского полуострова был Политехнический институт, очень красиво расположенный – тут море, тут море и тут море, прямо из аудитории было видно. И, короче говоря, я опять получила две четверки и две пятерки. Я всегда по сочинению четверку получала и по чему-то еще – по физике, может быть. И снова не прошла – при том, что в Политехническом всегда были маленькие конкурсы, но такой перспективный курс сразу набрали. Это был 1959 год. Мы с моей подругой Иркой Золотовой, с которой вместе работали, передали наши заявления на вечернее отделение – может, там место будет. Мы думали: и хорошо – будем работать на заводе, который занимается этими делами, и учиться тому, чем занимается наш завод. Все складывалось очень хорошо, согласно всем тем тенденциям, которые были в то время. Ну, одновременно мы читали стихи – и Рождественского, и Евтушенко – все это мы знали, мы не то что были темные девочки. И Цветаева где-то появлялась на заводе: у меня переписанная тогда ее книжка до сих пор в блокнотике – вся ее первая изданная книжка советского времени[1748].

Тогда мы считали, что жизнь нужно познавать во всех ее трудностях, а тут как раз проходил набор на строительство Прибалтийской ГРЭС, и Ирка говорит: «Давай поедем! Там романтика, громадные корпуса, ходят по доскам, и вообще трудная жизнь». Главное для нас было – преодолевать трудности. Это было по комсомольской путевке на три месяца – ранняя осень 1959-го. И уже к этому времени был построен (сейчас же там все развалилось) громадный, в 300 метров, корпус и две трубы, и еще два раза по 300 метров должно было быть. В конце концов там дымило 6 или 8 труб, когда я позже там проезжала всегда. Причем это такие болотистые места, про которые написана одна из моих любимых песен Галича, любимых и страшных: «Мы похоронены где-то под Нарвой». И это действительно так – просто такие чахлые места, болота. И город такой нехороший был тогда: он был на 101‐м километре, куда ссылали. Во-первых, промышленность там большая, но очень хорошая – она тоже развалилась: Кренгольмская мануфактура и др. Гидроэлектростанция уже была построена, потому что Нарова – быстрая река. Город был запущенный, и все на больших расстояниях. Вагонный городок стоял в двух километрах от Нарвы; тоже в двух километрах, если не больше, строились Нарвская ГЭС. К ГРЭС был подведен широкий канал (тогда еще без воды), потому что вода нужна. Конечно, как всегда, стройки идут, а дороги в жутком состоянии: самосвалы едут и просто застревают все. По этой грязи, значит, мы туда шлепали – ну разнорабочие. Ну мы много чему тогда научились: и бетонированию, и мастерком работать, и битумом покрывать крыши, чтобы сверху потом все долго держалось. Наш героизм тогда еще не пропал. Таких идиоток, как мы с Иркой – не зря нас называли пионерками, – добровольцев больше не было никого. Всех либо посылали с предприятия – соглашались, ехали, и всё, либо по каким-то причинам нужно было отработать по комсомольской путевке. Платили за это мало – и на заводе тоже мало платили. Так что народ был разный. В клуб мы там ходили – все как полагается. И вот так вот каждый раз мы туда шлепали. И надо сказать, что Нарва произвела на меня настолько удручающее впечатление, настолько жуткое, тяжелое впечатление – я потом год просто болела, когда вернулась. Тогда начались изменения в моей жизни, идущие отчасти от Лоры, отчасти от литературы, отчасти от Тани[1749]; но как реальная жизнь была вот эта вот Нарва – мне было 19 лет – совершенно невозможная, это невозможно описать, и я все это очень хорошо помню – всех девочек, всех мальчиков, всех, кто там был. И там мы получаем документы, что нас взяли на вечернее отделение. Химию надо сдавать, то и се. Там, в Нарве, мы читаем «Трех товарищей»[1750], еще что-то – читаем хорошие книжки. «Три товарища» только что вышли. Такое соединение вот этого ужаса и вместе с тем романтической свежести, которая была на самом рубеже 1950‐х – начала 1960‐х. Есенин пошел – песни какие-то пели: «Выткался на озере алый свет зари. На бору со звонами плачут глухари» – больше потом я их не слышала. «Клен ты мой опавший» на стихи Есенина, и еще какие-то стихи были. Короче, я дожила, но была в очень тяжелом состоянии и вернулась на завод.