Строгий профессор

— Самостоятельно созданное повествование о некотором множестве взаимосвязанных событий, представленное читателю или слушателю в виде последовательности слов или образов, — гундосит Федорец. — Часть значений термина «нарратив» совпадает c общеупотребительными словами «повествование».

— Достаточно, — перебивает её Заболоцкий.

А мне нравится смотреть на лампочку над его головой, она невероятно красивая.

— Участие в работе семинара, Иванова, предполагает выступление студентов с устными ответами, вовлеченность в дискуссию, ответы на вопросы преподавателя и других студентов во время занятий. Вы осознаете это?

— Осознаю.

— Хорошо, Иванова, садитесь у вас «ноль».

Спокойно опускаюсь на стул и теперь смотрю в спину своему одногруппнику, который хихикает над всей этой ситуацией.

— Сколько у тебя баллов? — кривится Евка, наклоняясь ко мне, стараясь говорить потише.

— Ноль у меня балов, Ева. Если к нолю прибавить ноль будет всё время ноль. У него там всё записано.

Евка удивленно приподымает брови. Таращится на меня, как на новенькую стодолларовую купюру.

— Не понимаю, почему нельзя просто выучить? Если ты не наберешь хотя бы пятнадцать, он не аттестует тебя, не допустит к экзаменам по всем своим предметам, будешь тогда знать.

Понимаю, это она так заботу проявляет. Ева далеко не отличница, любит шататься по клубам до утра и учится очень средне, но даже она меня осуждает.

— А что мне поделать, если Заболоцкий так уныло рассказывает материал, что он у меня просто не усваивается?

— Котлеты из столовой у тебя плохо усваиваются. А тут какой-то непонятный мышиный бунт. Тебе же он нравился? Ты всегда всё учила, руку тянула самая первая. С докладом вон, говорят, блестяще выступила. А потом заболела гриппом, и осложнение дало на мозг. Причем избирательно так, только на предметы Роман Романыча. У англичанки всё рассказала с утра, а как на пару к Заболоцкому, так язык, я извиняюсь, в жопе.

— Поленилась перечитать лекцию, да и всё, — бурчу себе под нос, вертя в руках ручку.

Евка качает головой, ей моё оправдание заходит слабо. Она продолжает свои нравоучения. Тоже мне, ученица года.

— Иванова, объясни мне, что с тобой случилось? Тебя тот со двора, что ли, бросил? Так я тебе так скажу: все мужики — козлы, и ни один из них не стоит того, чтобы мы превращались в пугало. Опять стала одеваться как попало, — фыркает, дëргая рукав моей кофты. — В этих безразмерных джинсах и широченной толстовке вообще трудно понять, мальчик ты или девочка. Мне так нравилось, когда ты была стильной и красивой, ухаживала за собой, красилась, распускала волосы. Просто глаза радовались. Красавица, секси-шмекси. А теперь что?

Пожимаю плечами и поглядываю на часы — скоро закончится пара и можно будет пойти домой. Как мне объяснить Евке, что я не хочу учить его предмет? Что я просто задыхаюсь на его парах. Не могу слышать его голос, меня плакать тянет, когда он что-то рассказывает.

Он мне на ухо шептал, какая я особенная, а теперь этим же ртом гнобит перед всеми за успеваемость. Ну не могу я… Сил нет и желания.

Заболоцкий тем временем чем-то раздражен, несколько раз повторяет одно и тоже, прикрикивая на старосту. Раньше подобное он позволял себе крайне редко. А я рисую кружочки на тетради, считая секунды до конца пары.

Наконец-то звенит звонок, и я со спокойной душой начинаю собираться.

— Иванова, задержитесь, — окликает меня профессор Заболоцкий.

Я, конечно же, слушаюсь. И, остолбенев возле его стола, разглядываю губку для мытья доски. Он оставил её на полочке, у раковины. Как же она мне нравится, красивая такая, жëлтенькая. Шум постепенно стихает, становится тихо, как в вакууме. Последний человек покидает аудиторию, и мы с Заболоцким остаемся наедине. Раньше бы я трепетала, почти не дыша в обществе любимого профессора. А теперь вроде бы и не всё равно, но как-то сухо и безжизненно.

Да, я виновата, я признаю свою вину, я наломала дров, но теперь-то он вернул свою Лилю. Я и сама всё понимаю. Знала: обстоятельства сложились таким образом, что выбора у меня не осталось. Сама рассказала и, зная профессора, догадывалась — не простит. Отчего же тогда так грустно, пусто и одиноко? И сердце тупо ноет в груди.

— Наташа, нужно браться за ум. Если ты не будешь отвечать на мои вопросы, я не смогу тебя аттестовать и допустить к экзамену.

— А что это вы на «ты» перешли, господин профессор? Я вроде повода для нарушения субординации не давала, — продолжаю разговаривать с губочкой на доске.

— Наташа, ну будь ты благоразумна. Мстишь мне, а портишь жизнь себе. Они же видят, что ты не работаешь, как я поставлю тебе оценку?

Всё понятно — его замучила совесть. Профессор хороший человек и не хочет, чтобы моя учеба пострадала в какой-то степени из-за того, что он трахнул меня, а потом бросил. Нет, ну я, понятное дело, тоже виновата, что не рассказала ему о своем поступке сразу, но всё же…

— Это всё, Роман Романович? Мне нужно спешить на следующую пару.

Забыв себя от возмущения, поворачиваюсь и впервые за последние две недели смотрю ему в глаза.