Струна

Это сон? Сон?… А они, кто не ранен, добрались до берега по воде, по плечи, по пояс, подняв автоматы, винтовки, гранаты над головой, и захватили с боем полевой этот укрепрайон, но были окружены, они все погибли. Где я прочел спустя годы, что вот этот был просто отвлекающий десант. Специально. Так называемый отвлекающий. Настоящий, главный был вовсе не здесь.

Сколько я просидел в избе у секретарши сельсовета – наверно, долго. Потом вышел в сени, прошел на улицу за калитку. Обыкновенная улица была деревни. Колодец, девки воду набирают, подвода мимо, мужичок на сене в ватнике свою лошадь притормаживает, говорит, улыбаясь, девкам что-то, они смеются. Мужичок собирается слезть с телеги, тянет из соломы костыльки.

– Толя, – сказал я.

Он глядит строго на меня, уже не улыбаясь.

– Я Анатолий Иванович. А вы-то кто?

– Толя. Я Сашка.

Мы сидим в комнате у него за столом втроем. Жена его, миловидная, не старая еще совсем, улыбчивая женщина на двух протезах. «Аник» – так он называет ее. Мы едим теплую картошку в мундирах. Аник наливает мне в кружку пиво из бутылки. Они не пьют.

– Я, – он говорит, – постановил это давно. В углу на коврике с игрушечными кубиками трое малышей замурзанных («Это самые мои младшие», – говорит он), погодки, похоже, молча смотрят на нас.

В комнате грязновато, но висит на стене большая картина масляными красками: матрос и девушка в гимнастерке с погонами, с двумя медалями. Он и Аня. Это он сам нарисовал.

Он ест, разламывая картошку, макая ее в блюдечко с подсолнечным маслом. Лицо его в морщинах, и, когда брови сдвигает, морщины у переносицы врезаны, как треугольник, концами вниз, но глаза его светлые, быстрые, живые, совсем не те, что помню я. Он ест и говорит, не переставая:

– Я, знаешь, я сперва, знаешь, в городе в художественную школу поступил, сам в общежитии, у меня ж нет никого. Анику искал, нашел, я пишу, она мне письмо, что с ней потом случилось. Будапешт. Ну, бросил все, конечно, и вот живем, дом от ее родителей достался. Я-то ничего, я ничего. У меня, знаешь, кровь сейчас всех людей. Переливание. И ростовчан, и азербайджанцев, и румын. Врач-азербайджанец говорил: «Дай мне твое сердце, такое сердце крепкое у тебя». Правда, да. Если б заново пришлось все муки, я все равно б согласился. У меня жизнь, знаешь, на пятьдесят жизней.

Толя, где ты? Где ты теперь, Толя?

Потом сидели мы с тобой вдвоем в библиотеке, ты библиотекарь там, и все говорил ты. А я молчал.

– Она что писала мне, ты знаешь, каждое вот слово помню: «Толя, я погибаю, скоро, наверно, погибну совсем. Меня все жалеют, и с горя, что вернулась такой, плачут со мной, и еще самогонка. Погибаю я, Толя, приезжай».

Знаешь, ты знаешь, мне и полчаса нельзя думать о себе. Только работа, работа. Спасение. Я все подписки выписываю. Мериме тут, Стендаль. У меня, честно, пять классов, но стараюсь, читаю. Все читайте. Стараюсь. И работа, только работа. Подвезти кому надо, куда, Ее заставляю, в огороде, все время, дрова носить и – дети.

– А материально, – спрашиваю, – как тебе, как?

– Материально… С пенсией у меня, зарплатой сто двадцать рублей. У Аник пенсия, на детей пособие. Да, негусто. Но кому жаловаться. Зачем, скажут, десятерых родили. А, знаешь, как страшно, но это теперь, ей было последние месяцы беременной. Просто ползает по полу, так тяжело. А дети сейчас вдруг посмотрят на нас, и смотрят, знаешь, так серьезно, странно. Какие мы…

Не рассвело еще, а я просыпаюсь. Тишина.

И за окнами. Воскресенье. Это машин нет почти во дворе, разъехались за город.

Когда Светка, как сейчас, у мамы своей ночует, я, понятно, хуже я сплю.

Тишина. Темно. Но напротив, из той вот комнаты, дверь туда не закрыта, явно, какой-то оттуда свет, не яркий, нет, а вроде, если можно так сказать, – тень света. Но просто это я забыл, кажется, погасить настольную лампу на буфете.

Мы столько лет в этой квартире, но бывает вдруг такое ощущение, когда тихо, когда один, ощущение, просто чувствую я непонятно какой чужой запах, или кажется? Запах не нашей квартиры, живших тут прежде людей. Хотя тут все наше, не их обои, все перекрашено, двери, окна… Разве что в коридоре линолеум. Но он вообще-то хороший, гладкий, чистый, и рисунок не стерся. Однако перед входными дверями, если присмотреться, более темная, широкая полоса, и она заворачивает к вешалке.

Наверное, жили здесь очень общительные хозяева. К ним гости ходили. Ведь столько лет спустя все спрашивали по нашему телефону Лидию Андреевну, Валентина Михайловича Мельниковых. И я специально узнал их новый телефон, чтобы отвечать гостям.

Нет. Все, довольно. Пусть еще рано, иду на кухню. Пусть начинается день. Три четверти толстой чашки – геркулес, сахару чайную ложку и щепотку соли, залить горячей водой, полтора стакана примерно. На одного. Телефон молчит. Рано, конечно. Как там…

Но ведь сказал Гриша, а он молодец, старше намного, а ходит так бодро, шутит. Шутит он?… Нельзя даже думать (его слова) о том, о чем нельзя думать.