Струны памяти

Ближе к вечеру появились сестры да братья, пятеро их у него, а меньшему двенадцать лет. Он долго приглядывался к ним, думая, что никого из них, разве что старшую сестру, которая приехала к матери вместе с мужем да с дочкою, в сущности не знает. Уж так получилось, что они росли без него, а он сначала заканчивал среднюю школу в райцентре, потом служил в армии, а вот теперь учится в институте… Он приглядывался к ним и не знал, о чем говорить с ними, а говорить о чем-то надо было: вон и старшая сестра начинает хмуриться и тонкие пальцы рук ее с острыми кинжальчиками ногтей бегают по матерчатой обшивке дивана. А она такая, он помнит, чуть что не по нраву, сейчас же и вспылит. И он, почувствовав это, начинает говорить бог весть о чем, скорее о том, о чем и говорить-то не надо бы… О житье в институте, да как им с Машенькой непросто оборачиваться на стипендию и еще о том, что ему приходится подрабатывать на вокзале ли, на пристани ли (ведь только за комнату, которую они снимали на окраине города, приходилось платить триста рублей… нет, нет, это старыми, теперь уже не триста, а тридцать, но и это побольше той стипендии, которую получает Машенька)… Он видел, что сестра не перестает хмуриться, и это раздражало, и он не выдержал бы и сказал бы такое, чтобы она перестала смотреть на него насмешливыми и чужими глазами, отчего на сердце появилась тревога, но рядом была Машенька, и она была в таком положении, что ей нельзя волноваться, и он сделал над собой усилие и сдержался. А все же обидно, что сестра не оставляет этой своей памятной ему манеры казаться лучше других, умнее других, красивее других. Она всегда-то была шустра и говорлива и умела понравиться, и людям по душе было это, и они часто, встречаясь с матерью, не скрывали своего восхищения ее дочерью. И это, в конце концов, сделало свое дело, и уж мать стала ставить в пример сестру. «Ах, господи, — говорила она. — И почему бы тебе не быть равным во всем сестре?..» А он не хотел быть равным ей: уж он-то знал, что с малых лет она была лукавой и дерзкой. Но и в сестре было такое, что нередко заставляло думать о ней с нежностью, и он бы теперь хотел, чтобы все это выплеснулось наружу, и сестра подошла бы к Машеньке и сказала: «Милая, ты, наверно, устала, пойди в ту комнату, отдохни…» Но сестра все так же сидела на диване, закинув ногу на ногу, и смотрела на него насмешливыми и чужими глазами. И это с каждой минутой раздражало все больше. Но пришел с работы отец, и он поднялся ему навстречу и обнял… Отец сильно постарел, и волосы на голове были белые-белые, и руки были маленькие, слабые. А он помнил, когда у отца были сильные и крепкие руки, и он, случалось, держал его на руках даже в те годы, когда у отца еще не зажили раны на теле. А вот теперь он увидел худые, с острыми казанками пальцев руки, и слезы выступили на глазах, и он не стыдился их, прижал голову отца к груди и долго стоял так, не в силах сказать слова.

А потом они сели за стол, их было много, и все они говорили и спорили, и он узнал, что братья работают в колхозе и даже меньшой, случается, помогает им и что о них по деревне идет добрая слава. Он узнал об этом только теперь, и ему стало грустно: братья не писали ему, и мать тоже, хотя он не забывал о них и слал открытки ли, телеграммы ли к праздникам, и он сказал об этом, и братья удивились, а мать рассмеялась: «Эк-ка… Надо ли переводить бумагу, небось есть дела поважнее».

За столом было весело, но это было то веселье, когда каждый старался вольно-невольно следить за собою и за своими словами, потому что подле них теперь есть чужой, и они ни на минуту не забывали об этом. Чужой за столом была Машенька. И оттого ему не было весело, и он изредка смотрел на Машеньку и чувствовал, она понимает, что происходит. И вечером, когда мать разбирала постель, она вдруг обернулась к нему, спросила:

— А вы как будете спать… вместе?

И он покраснел и не знал, что ответить, а рядом была Машенька, она тоже смутилась и ушла.

— Значит, вместе… — помедлив, сказала мать, спросила: — Отчего же так… и свадьбы не было?

— Свадьбы не было, — сказал он. — Но пришли друзья, и мы хорошо посидели. Я ведь писал и просил, чтобы ты приехала. Но ты даже не ответила. Зато приезжала Машенькина мать и была довольна, что у нас все, как у людей…

Мать перестала взбивать подушки, слушала. А потом ушла в маленькую комнату, через минуту позвала и его:

— Вот вам кровать… Отдыхайте.

Она, кажется, была недовольна тем, что он сказал. Он и сам чувствовал, что не надо было этого говорить, но молчать не хотелось. Разом все вспомнилось: и то, как ребята в общежитии получали письма из дому, и как радовались при этом, и как грустно было ему самому оттого, что никто не писал. И он нередко думал: «Почему у нас так в семье: и мать не напишет и другим не велит? Почему?»