Струны памяти

— Отец уехал в полдень на сплав, — сказала Зиночка. — И до сих пор нет.

— Задержался… — сказал Сидор Гремин. — Может и до утра не приехать. На сплаву сейчас жарко.

Ночь хоть глаз выколи — темным-темно. Уже не слышно движка электродвигателя, не перемигиваются в окнах электрические лампочки. И только чешуйчатые волны Болян-реки струятся, а струясь, светятся. В чащобе за рекою перекликаются лесные птахи и что-то шуршит в траве.

Зиночка озябла в легком платье — убежать бы домой да нырнуть под одеяло. Но она не сделает этого. Ведь рядом Сидор Гремин. Он, как всегда, сдержан и молчалив. Не ласков. И не надо. Она, Зиночка, наверно, потому и полюбила его, что он никогда не выставляет себя напоказ, хотя, как никто из тех, кто был с нею рядом, знает себе цену. И еще он никогда не сделает чего-либо, прежде чем не решит, что это необходимо. Он был очень непохож на Зиночку. И этой своей непохожестью удивлял, радовал. Нравился.

— Холодно, — сказала Зиночка и повела плечами.

Сидор Гремин не услышал. Слишком хорошо было у него на душе. Не нужно ни о чем думать. Не надо ломать голову, почему не приехал инженер из лесничества и когда он приедет. Нужно просто сидеть на мостках, свесив над водой ноги, и чувствовать, что та, без кого было бы очень плохо, возле тебя, что она ничего не требует, ни на что не жалуется.

— Холодно, — повторила Зиночка. Он услышал и чуть было не спросил: «Может, тебе домой хочется?» — но вовремя остановил себя. Он не желал уходить отсюда. Что его ждало там, в барачной комнате? Неразобранная постель, которая наверняка так и останется неразобранной, если даже он сейчас и придет? Или скрип половиц рассохшегося пола и недовольное покряхтывание соседа, старика-пенсионера?..

Смотрит Сидор Гремин, как неторопливо, будто нехотя, плещут волны Болян-реки, и у него кружится голова. И хочется ему необыкновенного, о чем никогда не слыхал, чего никогда не видел.

— Зиночка, — прошептал он. — Ты понимаешь… — и оборвалась мысль, невысказанная. Лишь осталось смутное чувство ожидания чего-то.

— Да, Сидор, — сказала Зиночка. — Я слушаю.

Но он уже не мог говорить. Он боялся расплескать то смутное чувство, которое появилось. И все же он понимал, надо что-то сказать: девушка ждала. И нарочито громко он бросил первое, что пришло ему в голову:

— А вечер-то!..

Зиночка почувствовала фальшь в голосе Сидора Гремина. И, обиженная, отодвинулась от него. Но потом ей стало неловко. Она вдруг подумала, что ничего такого и не было в его голосе. И тогда она с легкой издевкой к себе сказала:

— Ну, и дурочка я!.. — Повернулась к Сидору Гремину: — Послушай, вот мы с тобой встречаемся — этого тебе хочется или?..

— Ты же знаешь.

— А откуда?

Но вопрос был ненужный, и она очень скоро поняла это. И ей стало неловко.

— Нет, я вру. Я знаю, — помолчав, сказала она. Спросила: — Ты как приехал сюда из города после учебы? Ведь ты мог не приехать. У тебя — диплом…

— Но ты ведь тоже приехала, — сказал Сидор Гремин.

— Я другое дело. Я отсюда родом.

— А я не захотел в городе. Начинать лучше здесь. — И, улыбаясь, добавил: — К тому же я верил, что встречу тут тебя. Разве этого мало?

— А если серьезно? Они еще долго говорили.

А ночь все так же была темным-темна, и ветер шелестел в траве, и перекликались за рекою птахи.

26

— Росстань та много старше нашего поселка, — говорил Ерас Колонков. — Еще и избяным теплом не пахло в долине, а уже на этом месте прошили землю тележные следы.

Трое в избе. А кажется, никого — и вздоха не слышно. Жужжат, бьются об оконное стекло мухи. Залетевшая в раскрытую форточку бабочка неуверенно перекатывается на подоконнике. Легкий ветерок раскачивает занавески.

— Служилые люди, гуртовики, гнали обозы на Болян-реку, чтоб затем переправить их по Байкалу на Север в охотничьи баргузинские края. Сказывали старики — у росстани стоял шалаш, добротно сбитый из жердей-затесин. Заходили в тот шалаш гуртовики, грелись у костра, пиля чаи, обжигаясь. А однажды зашел сюда беглый, в кармане ни хлеба-соли, ни огнива. Много дней и ночей бежал он по лесу. К утру на заре-зореньке поднялся беглый, вышел из шалаша, сделал несколько шагов в сторону росстани, и упал, не дойдя. А через пару дней пришли сюда гуртовики и увидели беглого. Лежал он лицом к западу, а руки заломлены назад. Будто и теперь решал бедолага трудную задачу — куда пойти?

Ерас Колонков замолчал, прищурясь, глянул сначала на Фильку, затем на Нюру Турянчикову.

— Беда… — сказал Филька. Хотел еще что-то добавить, да пересохло в горле и слов не нашел подходящих. Такое ощущение, будто на сердце зажегся светло-синий осколок солнца. «Эх, если бы все знали, как он умеет сказывать! Тогда бы…» — мечтательно подумал Филька. И вот уже чудится ему вовсе беспечальным вчерашнее, не смущает завтрашнее. Словно понимает — быльем и полынью поросло давнее. Порастет и недавнее. Останется синь-вечер да утренняя радость, которая идет от избытка сил.

— И верно, беда-бедушка, — сказала Нюра Турянчикова, — очень уж жалко беглого.

Ерас Колонков недовольно покосился на нее:

— А чего жалеть? Не судьба, значит.

— Ну, уж, судьба… — сказал Филька.