Струны памяти

Я догадываюсь, врет Дугар, но мне нравится, как он держится, и я прошу Федоса Бесфамильного не мешать работать. Но он не слышит, сурово смотрит на меня:

— Дай волю твоему приятелю, и он научится обжуливать государство. Потому и нужны люди навроде меня, чтоб стоять на страже государственных интересов.

Дугар раскрывает рот да так и стоит все то время, пока Федос Бесфамильный распространяется о вредности человеческой натуры, которая не всегда умеет отличить свой карман от государственного, почему и случаются всякие непорядки… Но потом Дугар приходит в себя:

— Ишь ты!.. — говорит. — Вечно ты, дядя Федос, лезешь куда не просят. Однако не зря люди болтают, что ты… Э!.. — уходит со двора, сердито хлопнув калиткой.

— Ну, зачем так!.. — говорю я. — Человек хотел помочь, а ты… Не понимаешь ты своего интереса, дядя Федос.

Федос Бесфамильный чешет в затылке:

— Вроде бы понимаю, но только кто же скажет Дугарке правду, если не я?

А пацаненок Митя уже не полощется под умывальником: помылся, глядит на отца, шваркая носом:

— Чо дальше делать, г-гражданин папа?..

Федос Бесфамильный с минуту смотрит на сына, раздумывая, потом милостиво разрешает:

— Иди поиграй…

Пацаненок Митя радостно хлопает в ладоши, подбегает ко мне: «А ты дрова перекладываешь? Дай помогу?..» Федос Бесфамильный уходит в избу. Пацаненок Митя делается и вовсе веселым, крутится подле меня, лопочет радостно: «Мамка говорит: папка не любит крестьянскую работу. Лодырь, говорит, только б людей смущать… А я не лодырь, правда?..» А то возьмет в охапку полено, тащит его, сопя, поближе к избе, где я наметил ставить поленницу, но на полдороге и бросит…

Жена Федоса Бесфамильного выходит из дома, зовет пить чай… И скоро я сижу за столом рядом с хозяином. Лицо у него задумчивое, он молчит, зато жена и рта не закрывает, жалуется на жизнь. Но жалуется как-то уж больно легко и спокойно, и оттого на душе не остается ни досады, ни грусти. Поругивает мужа опять же с той веселой беззаботностью, за которой угадывается доброе сердце, больше привыкшее прощать, чем негодовать, а еще давнишняя привычка довольствоваться тем, что есть, и не просить у жизни того, чего она все равно не сможет дать.

— Муженек мне попался на диво, — с удивлением и уже не в первый раз говорит она. — Только и знает: ать-два, ать-два… а еще за порядком в улице следить, хотя его никто об этом и не просит. А у самого на подворье никакого порядку. Стыдно сказать: уж третью весну не пашем в огороде, все заросло травой. У меня сил нету, а муженек, вишь ты… — Замахивается на Федоса Бесфамильного подбитым красными нитками рушником. — Не мое, говорит, это дело. Надо же!.. А чье же тогда?.. Но раньше еще хуже было, дома вовсе не сидел, все в бегах да в бегах, пока не вычистили с милицейской службы…

Федос Бесфамильный нехотя поднимает от стола голову:

— Разговорчики!..

— А что, не правда?.. Небось и там, на службе-то, всех бы поучал. Надоел, видать, людям, вот и вычистили…

Я и теперь не знаю, отчего мне нравилось бывать в доме у Федоса Бесфамильного и отчего я всякий раз соглашался, когда он просил что-либо сделать, помочь?.. Но по душе мне была та искренность, с которой тут судили-рядили о делах, не утаивая и малой малости и не скрывая ничего из того неладного, что в другой деревенской семье непременно постарались бы упрятать подальше… А еще нравилось чувствовать себя рядом с Федосом Бесфамильным, который лопату в руки и по великой нужде не всегда возьмет, стоящим мужиком.

— Вычистили, вычистили, и не спорь!.. — продолжает жена Федоса Бесфамильного, разливая чай по маленьким зеленым чашечкам, они обычно стоят в посудном шкафу, и она вытаскивает их оттуда, лишь когда приходят уважаемые ею люди. — Спасибо, хоть председатель колхоза не отказал, нашел для моего непутевого место сторожа при колхозной конюшне. А не то пропадать бы ему, ить ничего другого делать-то не умеет.

Федос Бесфамильный хмурится, отодвигает от себя чашку с недопитым чаем, выходит из-за стола. Но жена и не смотрит на него, продолжает рассказывать… А я уж и не слушаю: все, о чем она теперь говорит, мне известно уже давно.

Выхожу с Федосом Бесфамильным из дома. Он садится на приступку крыльца, ладит самокрутку… А я подравниваю поленницу, забрасываю наверх суковатые чурки. Потом пристраиваюсь подле Федоса Бесфамильного, смотрю, как он втягивает в себя крепкий махорочный дым, говорю:

— А поленница ничего получилась…

Федос Бесфамильный едва заметно кивает, морщит лоб… Я не знаю, о чем он теперь думает: о милицейской ли службе, об обиде ли на начальство, которая и теперь, еще не прошла?.. Я смотрю в его потускневшие глаза, и мне становится жаль его. Я хочу сказать об этом, а еще о том, что не надо печалиться, все будет хорошо, но не знаю, как сказать, чтобы не обидеть его нечаянным словом, как это не раз случалось на моих глазах, не сделать ему больно, и я говорю:

— Будет тебе, дядя Федос…