Струны памяти

Отойдет. Не впервой уж скучает… Вон и в прошлом году дней пять не вылезал из дому, и опять же в самый канун сенокоса, когда надо отлаживать сенокосилки да конные грабли и когда без Семена Удальцова не обойтись. Уж и просили его, и уговаривали, а все без пути… Отчаявшись, председатель колхоза пошел к моему отцу, чтоб повлиял на Семена Удальцова. Вспомнил, что тот является отцу фронтовым товарищем. Нелегко председателю колхоза просить отца. Человек он самолюбивый и гордый и привык все делать своими руками. Но, думаю, и нынче ему не обойтись без отца. День-другой походит по деревне, а потом явится к нему: помоги, сделай милость… И отец будет долго смотреть на председателя колхоза и делать вид, что не слышал о переполохе, который не оставил никого равнодушным на деревне. Но, в конце концов, помучив председателя, согласится помочь и пошлет меня за своим фронтовым товарищем.

Все так и происходит. Семен Удальцов долго отнекивается: отстань, пацан, пока не схлопотал по шее, — но все же поднимается с кровати и вот уже сидит подле отца, широкогрудый, в линялой солдатской гимнастерке, с маленькими печальными глазами, глядит, как тот проверяет школьные тетради, потом спрашивает:

— Ну и что?..

— А ничего… — помедлив, отвечает отец.

— Вот и я думаю, ничего, — словно бы обрадовавшись, говорит Семен Удальцов. — Зря стараешься. Не выйдет из твоих огольцов Ломоносова.

Отец поправляет на носу очки и, с усмешкой посматривая на приятеля, говорит:

— Выйдет другое.

— Вот! Вот!.. — обижается Семен Удальцов. — Ты еще скажи про ветеринаров да зоотехников. Давай уж, воспитывай!..

Я подвигаюсь к ним вместе со стулом, знаю, сейчас начнется самое интересное. И не проходит и минуты, как Семен Удальцов и отец, кажется, позабыв обо всем на свете, начинают говорить о недавнем… «А помнишь, как фашист бил в тот день — головы не поднять. Но мы пошли, злые, как черти…» — «Если бы не помнить».

Я сижу закрыв глаза и вижу опаленную войной землю. Большая, истерзанная снарядами, лежит она и уж, кажется, мертва и не напоит раскаленный воздух живым ароматом берез и сосен, не притянет к себе ускользающее, черное от разрывов небо. Но нет, находит силы и дальше жить, и вот уж на лесных полянах расцветают голубые цветы, и маленькие, в розовых цыпках, руки тянутся к ним…

Я слушаю, как отец и Семен Удальцов говорят о войне, и чувство, горькое и томительное, растет в душе, а скоро сквозь него пробивается недоумение, и я хочу спросить: зачем нужна эта война и кто придумал ее?.. И вроде бы спрашиваю, потому что глаза у отца становятся тоскливыми, а в глазах у Семена Удальцова появляется что-то скорбное и тревожное, и он говорит:

— А не пора ли тебе, пацан, пойти поиграть?..

«Нет, не пора…» — хочу сказать я, но молчу. Смотрю на Семена Удальцова и догадываюсь, о чем он теперь думает, глядя на меня. А думает он, как не раз уж бывало прежде, о самом тяжелом, что принесла с собою война, — о детях, что рано взрослеют. Не по душе ему это, ох как не по душе!.. «Каждому овощу свой срок», — считает он и морщится, когда вдруг замечает у пацанов свое понимание жизни. Я теперь знаю, жила в нем искони сибирская, рожденная неохватностью нашего края несуетливость, которая нынче почти не знакома жителям больших городов и которая предполагает извечное: поспешай с оглядкою… Но тогда я не мог знать этого и, случалось, сердился на Семена Удальцова. «А что, пацаны, он за дураков нас принимает?..»

Но вот что непонятно: эта несуетливость в его характере тесно уживалась с чем-то другим… И это другое иной раз брало верх, и тогда мужики качали головами. Стоит, к примеру, Семену Удальцову увидеть бесхозную машину, как нападает на него волнение, он крутится подле нее, оглядывает со всех сторон, вздыхает: «Ну, чего она тут стоит, а?.. Места, что ли, другого нету?..» И хорошо, если Семен Удальцов справится с волнением и отойдет… Но плохо, когда не справится, тут уж обязательно сядет за руль и угонит машину в степь…

Мы, пацаны, с кем Семен Удальцов водит дружбу, спрашивали у него: зачем это ему?.. А он только посмотрит на нас своими печальными глазами и не ответит. Но как-то сказал: «И сам не знаю, зачем… Не то чтобы нравится гонять на машинах и не то чтобы не нравится, а только сидит во мне бес, он и говорит: ну-ка, Семен, отмочи-ка… И тогда хватаюсь за руль и уж не помню себя…» Вроде как поврежденный на войне, и деревенская тишина давит ему на сердце.

— А не пора ли тебе, пацан, пойти поиграть? — снова спрашивает Семен Удальцов и, кажется, тут же забывает об этом, говорит: — На прошлой неделе ездил в райцентр, захожу в чайную, а там — женщина!.. Заметь — не баба. Женщина!.. На счетах бросает костяшки, пальцы так и бегают. Красиво, глаз не оторвешь!.. Я поел, а встать и уйти сил нету, гляжу, как она работает, и в душе у меня черт те что… радость какая-то. С час там просидел. Это ж надо, думаю, руки-то какие у человека! А потом домой приехал, лег на койку… Тишина вокруг, и так-то скучно стало. Паутина висит под потолком, тонкая, а в оконное стекло мухи бьются, жужжат… Скучно!