Струны памяти

Солдата мало знают на деревне. Ну, живет да живет, и пускай себе… Почти ничего не знает о нем и Солдатка, но каждый раз, когда слышит о нем, морщится. Пуще всего не по душе, если поставят ее в один ряд с ним: мол, есть у нас Солдатка, а вот теперь появился Солдат… А что это значит?.. Кумекайте!

Случалось, говорили на деревне и такое, шутки ради, конечно…

«Еще чего!.. — обижается Солдатка. — Я и вовсе-то не знаю его, а они ставят меня в одну пристяжку с ним. Я сама по себе, а он сам по себе. Неужели неясно?..

Видать, неясно, если даже Гринька не прочь познакомить мать с Солдатом, только не знает, как это сделать. Солдат, можно сказать, непьющий, разве что пропустит рюмку-другую… А потом сидит за столом и ведет разговоры со старухой Лукерьей, та тоже приноровилась к нему и уж не кричит, как в первые дни, а, наклонившись к солдатскому уху, скажет, что надо. Нет, тут уж нипочем не выведешь его из избы и не заставишь прогуляться по вечерней улице, а потом, будто бы ненароком, подвести к дому Солдатки. А там… Чего же проще?

Я вижу, что Гринька начал скучать, уж и на мать глядит волком, когда она вдруг вздумает помочь кому-то, а потом долго растирает натруженную спину. Он может подолгу не разговаривать с нею. Солдатку это огорчает, но она не знает, отчего Гринька сердится, а спросить не спросит.

Но Гринька не всегда скучен, иногда и скажет матери:

— Солдат опять сидит дома, не вылезает в улицу. Жалко глядеть на него!..

— А я-то здесь при чем?.. — спросит Солдатка.

— При чем… при чем… — поморщится Гринька: — Что, не жалко его? А сама говорила: мне всех жалко… Стало быть, обманывала?

— Что такое говоришь! — возмущается Солдатка. — Чтоб я?.. Да никогда в жизни! А только… ну, чего я скажу Солдату-то твоему? Он небось сурьезный человек, и ему не нужна моя жалость.

Гринька начинает доказывать, что это не так, и жалость еще никому не мешала. Бывает, и я принимаю участие в этих разговорах и тоже защищаю Солдата, пытаюсь доказать, что он слабый и беззащитный, и его может обидеть каждый.

Солдатка не верит нам и противится.

Однажды из соседнего улуса приезжают к Солдату гости. Родственники, кажется… Человек пять, и все мужики. Солдат тогда был на ферме. Пришла старуха Лукерья, позвала его. Подошли и мы с Гринькой.

Говорят родственники и по-русски, и по-бурятски, часто вспоминают какую-то Гэнсэлму: мол, шустрая женщина, по второму разу уже замуж выходит… «И хорошо, — говорят. — Жить так жить…» Солдат молчит, вроде бы и не слышит. Только нас не обманешь… Вон и лицо у него хмурое… Ну, короче, Солдат уж и не Солдат, каким мы привыкли видеть его — другой… И этот, другой, когда родственники начинают наперебой звать его обратно в улус, поднимается из-за стола и говорит:

— Валяй отсюда!..

Родственники пытаются успокоить Солдата, но он и слушать не хочет. Выгоняет их из дому. А потом снова садится за стол, обнимает нас с Гринькой. «Эх, вы, малайки», — говорит. И — поет… Нескладно так, хрипло, а все же на душе у меня становится неспокойно, и Солдата жалко. Потерянный какой-то…

Ближе к ночи выходим за ворота: Солдату стало душно в избе, запросился в улицу… Темно, и луна приткнулась к самому краю неба, тусклая. Стоим, не зная, куда идти, и тут видим Гринькину мать. Спрашивает, подойдя, у сына:

— Чего ты? Поздно уж…

— Гуляем… — говорит Гринька и дергает Солдата за рукав пиджака. — А что?..

Солдатка долго молчит, а потом как-то вяло и неуверенно машет рукой:

— А картошка на столе. Идите. Я скоро буду…

Дня три я не захожу в дом Солдатки: родня приехала с той стороны Байкала — тетка с девочкой моих лет, обе гладкие, принаряженные, куда там!.. Мать сказала, чтоб от родни ни на шаг, а не то… Вот и развлекаю сестренку: иногда иду с нею на реку, а то и в лес… Забавная! Все-то ей интересно. Корову увидит и сейчас же: «Ой, какая славная! Рога у нее будто сабельки…» А в лесу к березе прильнет щекою: «Беляночка моя славненькая!..» Одно слово, девчонка, да еще из городу!.. Устал с нею. Но, к счастью, гости не задержались, уехали. И я тотчас выхожу из дому, долго брожу по улицам, выглядываю пацанов, а тут и вспоминаю о Гриньке. Иду к нему.

Гринька с ребятней возится. И Солдат тут же… «Здорово!» — говорю. Гринька поворачивает ко мне голову, кивает, в руках у него ичиги. «Во, — говорит. — Солдат сшил… Подойдут ли?» Примеряет на среднего, пытаясь натянуть на розовую, в цыпках, ногу. «Больна-а!..» — кричит пацан и чуть не плачет. «Терпи, — сердито говорит Гринька. — Тоже мне…» Но пацану уж невмоготу, цепляется за щербатины пола, норовит отползти. И тогда Гринька срывает с его ноги обуток, подзывает к себе меньшого. Тот садится на пол, смело тянет вперед ногу: «А цё-о? Давай!..» Ичиги на меньшом сидят ладно, и Гринька радуется: «Ишь, рыжий да конопатый, а нога хорошая, не капризничает…» И Солдат радуется: «Я еще сошью. У меня кожа есть. Родственники привезли из улуса…»