Струве: левый либерал 1870-1905. Том 1

Однажды Струве пришел в голову вопрос — каким образом получилось так, что Пушкин, почитаемый россиянами как величайший национальный поэт, получил относительно малое признание за рубежом. Отвечая самому себе, Струве пришел к выводу, что Запад всегда интересовался русской культурой лишь постольку, поскольку обнаруживал в ней своеобразную экзотику. Пушкин для Запада был слишком «западным», слишком близким к его собственной литературе. Mutatis mutandis — точно таким же образом можно объяснить и индифферентность, проявленную Западом по отношению к русскому либерализму. На протяжении почти полувека, предшествовавшего падению «старого режима», либерализм был доминирующей среди российских образованных слоев политической философией; начиная с 1860-х по 1905 год, ознаменовавшийся конституционным манифестом, либерализм представлял из себя ту силу, которая стояла практически за всеми конструктивными изменениями, проводимыми сверху царским правительством[600]. Однако в отличие от анархистов или славянофилов в либералах не было ничего экзотического. Среди них не было ни Бакуниных, ни Нечаевых, ни Достоевских, которые так интриговали Запад и давали ему возможность воспринимать Россию как совершенно чужую и весьма странную страну, судьба которой в тот момент его никоим образом не касалась.

На самом же деле российская либеральная традиция, опирающаяся на уверенность в том, что политическая власть в стране должна базироваться на законах и выборных институтах, является ничуть не менее древней, чем традиция самодержавия. С того самого момента, как русская монархия предъявила свои притязания на абсолютную и никем и ничем не ограниченную власть, ей постоянно приходилось бороться с общественными группами и отдельными личностями, заявлявшими, что она не имеет права ни на то, ни на другое. С начала XVI века каждый серьезный кризис в России осложнялся конфликтом между абсолютизмом и либерализмом — как в сфере идей, так и в сфере реальной жизни. В качестве примера можно вспомнить споры по поводу монастырского землевладения в XVI веке, войны Смутного времени в XVII веке и целую серию кризисов власти на протяжении всего XVIII века. Со времени царствования Екатерины II стремление к некоторому формальному ограничению монархии стало настолько значительной и неотъемлемой составляющей российской политической жизни, что самодержавие было вынуждено делать всякого рода реверансы, время от времени заявляя о своей приверженности принципам законности, иногда даже заговаривая о возможности конституции[601].

Разумеется, в России либерализм так и не достиг своей окончательной цели. Тот период времени, который история отвела России на конституционный эксперимент, начатый в 1905–1906 годах, был слишком непродолжительным, чтобы либералы могли осуществить то, к чему стремились. Если не считать всего десяти лет — с 1906 по 1917-й, — в России никогда не было ничего, что в достаточной степени походило бы на гражданские свободы или выборное правительство. Поэтому можно, конечно, сказать, что российский либерализм потерпел поражение. Но вопрос о потенциальной эффективности идеи или движения необходимо отделять от вопроса об их исторической значимости. Изучение документов, относящихся к разным историческим эпохам, с определенной степенью точности и объективности позволяет установить, какое влияние та или иная историческая сила оказала на свое время, поскольку эти документы дают возможность сравнить то, что предполагалось осуществить, с тем, что действительно было осуществлено. Но где тот критерий, на основании которого можно оценить степень «успешности» того или иного исторического феномена? Совершенно очевидно, что оценка такого рода целиком определяется позицией того, кто ее производит. Как известно, время обращает в прах все — все приходит в «упадок». В свое время пал Наполеон, затем та же участь постигла победившие его консервативные монархии, над которыми одержали верх либералы; но в конце концов пали и пришедшие им на смену социалисты. Если посмотреть на вещи трезво, становится очевидным, что правота всех этих вердиктов об историческом «успехе» базируется на том, что судья, который выносит решение, просто избирает для этого подходящий исторический момент, а за всеми рассуждениями о «неудаче» фактически стоит всего-навсего завуалированное признание того общеизвестного факта, что человек смертен, а все его дела конечны.

Однако работа историка заключается не в том, чтобы выносить вердикты; его задача — не подводить итоги, а анализировать события.