Сценарии перемен. Уваровская награда и эволюция русской драматургии в эпоху Александра II

В своей статье Анненков сопоставил «Смерть Иоанна Грозного» и пьесу Н. А. Чаева «Димитрий Самозванец», которые, согласно мнению критика, нарушают правила исторического искусства821. Произведение Толстого казалось критику сознательной «клеветой», целенаправленным искажением исторической истины, которая подменяется авторским вымыслом. Напротив, Чаев в статье изображается как писатель, чрезмерно зависимый от своих источников, неспособный их осмыслить и потому невольно воспроизводящий выраженную в них точку зрения. Несоблюдение Толстым исторической правды свидетельствует, по Анненкову, одновременно о недостатке литературных достоинств пьесы и о нежелании автора достаточно тщательно изучать национальную жизнь. Так, финальная сцена трагедии, в которой Годунов доводит до смерти тяжело больного царя, выдает «чужевидный оттенок», свидетельствующий о стремлении автора произвести сценический эффект и о его ориентации на западноевропейскую драматургию, в которой принято «устроивать наглядным образом позорную кару для порочного существования»822. Обращаясь к принципам западной драматургии, Толстой, с точки зрения критика, отходит от «правды самого представления русской жизни»823. Достоверность сценического действия Анненков характеризует как своего рода нравственный долг драматурга перед национальным прошлым. Так, изображение на сцене Бориса Годунова как сознательного убийцы Ивана Грозного характеризуется им как «один сплошной наговор, совершенно свободно и местами как-то равнодушно развиваемый фантазиею, без всякого подозрения о последствиях своей работы»824. Многочисленные упреки, которые критик адресует Толстому, связаны с принципиально иным пониманием жанровой природы пьесы. Анненков, очевидно, вполне осознавал, что Толстого интересует не столько исторический Иван Грозный, сколько условный образ правителя, занятого преимущественно «поверкою своей власти»825. Однако понимая причины, почему драматург не следовал историческим источникам, Анненков их принципиально не принимал.

В то же время критик был принципиальным противником «добровольной кабалы» драмы перед источником, которую он усматривал в творчестве Чаева, автора пьесы «Димитрий Самозванец»826. Согласно мнению Анненкова, воспроизведение летописного рассказа привело драматурга к «адвокатскому и казуистическому» отношению к Смутному времени: Чаев в итоге оправдывает «народное преступление или даже массу народных преступлений»827. Очевидно, подразумевается, что оправдание это столь же несправедливо, как и осуждение Толстым Годунова за преступления, которых тот не совершал. По этой причине оправдан у Чаева оказался Василий Шуйский, «первый губитель земли, заведомо ложно присягнувший обманщику и тем открывший ему путь в Кремль»828. Осуждая Чаева за чрезмерное следование источнику, Анненков, впрочем, не призывал его изобретать несуществующие подробности – скорее предполагалась критическая дистанция, которую драматург должен установить по отношению к материалам, оказавшимся в его распоряжении. Утверждая, что, в отличие от науки, искусство не может «оставлять вопросы неразрешенными или в полусвете до другого, более удобного времени», Анненков предлагал метод разрешения этой проблемы, вполне характерный для исторической науки своего времени: начинать «с того общественного порядка, в котором зародился исторический факт, который его выносил и пустил гулять по свету»829. Образцовым драматургом для Анненкова, судя по всему, был Островский, избежавший обеих крайностей или, по крайней мере, искусно их скрывший.

Фактически Анненков мыслил границы между историческим знанием и наукой о литературе в общих чертах так же, как и его политический и эстетический оппонент Чернышевский (см. раздел III): и наука, и литература должны были предлагать осмысление исторической действительности, одновременно верное источникам и критическое по отношению к ним:

…многодеятельная, неутомимая фантазия в некоторых случаях работала у гр. Толстого и тогда, когда никакого основания и материала для работы у нее не было. Нет сомнения, что задача поэтической фантазии заключается в приумножении жизни, в призыве к полному существованию всех зародышей, которые существуют тайно в ее недрах, но так же несомненно, что зародышей этих фантазия сама производить не может и, где их нет, выдумывать или раздувать обманчивые их подобия не имеет никакого права830.