Сцены частной и общественной жизни животных

Тогда я устремился к ветке, на которой уже сидело с полдюжины Птиц разных пород. Я скромно примостился с самого края, надеясь, что меня не прогонят. К несчастью, соседкой моей оказалась старая Голубка, иссохшая, точно ржавый флюгер. В ту минуту, когда я подсел к ней, она холила редкие перья, еще покрывавшие ее тело; она делала вид, будто их чистит, но слишком боялась по неосторожности вырвать одно из них; на самом деле она просто-напросто пересчитывала наличность, чтобы убедиться, что ничего не пропало. Лишь только я коснулся ее краешком крыла, как она величаво выпрямилась и осведомилась, поджав клюв с истинно британской суровостью:

– Что вы делаете, сударь?

После чего столкнула меня вниз с такой силой, которая сделала бы честь грузчику.

Я свалился на лужайку, где дремала толстая Тетерка. Такого блаженного вида не имела даже моя матушка, когда восседала в своей миске. Тетерка была пухлая, пышная, толстобрюхая, точь-в-точь начинка для пирога. Я тихонько устроился подле нее. Она не проснется, думал я, а если даже проснется, такая толстуха не может быть злой. Она и в самом деле оказалась не злой. Она просто приоткрыла глаза и, оттолкнув меня, сказала со вздохом:

Они явились едва ли не из края антиподов… куда их и отправили обратно

– Ты мне мешаешь, малыш; ступай прочь.

В ту же минуту я услышал, что меня зовут. Это были Вертишейки, сидевшие на верхушке рябины и делавшие мне знаки приблизиться. «Наконец-то нашлись добрые души», – подумал я. Хохоча, как безумные, они подвинулись, и я скользнул между ними так же проворно, как любовная записка – в дамскую муфту; однако я не замедлил убедиться, что эти пернатые дамы съели чересчур много винограду; они с трудом держались на ветке, шутки их были так похабны, смех так громок, а песенки так игривы, что мне пришлось удалиться.

Еще один запоздавший

В полном отчаянии я уже был готов найти укромный уголок и прикорнуть там в одиночестве, как вдруг раздалось пение Соловья. Все тотчас замолчали. Увы! как чисто звучал его голос! какой сладостной казалась даже его меланхолия! Его напевы не только не нарушали чужого сна, но, казалось, баюкали слушающих. Никому и в голову не приходило просить его замолчать, никому не казалось предосудительным, что он распевает песни в такой поздний час; отец не бил его, друзья не сторонились.

– Итак, – воскликнул я, – только мне одному на этом свете не суждено быть счастливым! Прочь отсюда, прочь из этого жестокого края; лучше искать дорогу в потемках, лучше уворачиваться от Сычей, которые жаждут тебя проглотить, чем терзаться при виде чужого счастья.

С этими словами я вновь пустился в путь и долго скитался наудачу. При первых лучах солнца я завидел вдали башни собора Парижской Богоматери. В мгновение ока я долетел до них, оглядел город и без труда определил, где находится наш сад. Я стрелой бросился туда… Увы! сад был пуст. Тщетно звал я своих родителей. Никто не отвечал. Дерево, на котором сиживал мой отец, материнский куст, возлюбленная миска – все исчезло. Топор лесоруба не пощадил никого: зеленая аллея, где я родился, превратилась в груду хвороста.

VI

Я попытался отыскать родителей в окрестных садах, но тщетно: по всей вероятности, они укрылись в каком-нибудь отдаленном квартале; мне так никогда и не удалось узнать их судьбу.

Объятый ужасной печалью, я направился к водосточному желобу, куда удалился некогда, гонимый отцовским гневом. Я проводил там дни и ночи, оплакивая свой жестокий жребий. Я потерял сон; я почти ничего не ел и умирал от горя.

Однажды я по обыкновению сетовал на судьбу. «Итак, – восклицал я, – я не Дрозд, потому что отец собирался меня ощипать, я не Дикий Голубь, потому что не смог долететь до Бельгии, я не русская Сорока, потому что маленькая маркиза заткнула уши, лишь только я раскрыл клюв, я не Горлица, потому что даже Гурули, добросердечная Гурули захрапела, как монах, стоило мне запеть, я не Попугай, потому что Какатоган не изволил меня выслушать, я не похож ни на одну из виданных мною Птиц, потому что в Морфонтене никто не захотел спать рядом со мной; а между тем у меня есть перья, лапки и крылья; я не урод, потому что Гурули и даже маленькая маркиза нашли меня достойным своего внимания; по какой же непостижимой случайности ни перья, ни крылья, ни лапки не дают мне права носить какое-нибудь имя? Неужели я…»

Рекомендуем любознательным посетителям не слишком сильно дразнить новых обитателей зверинца, ибо, несмотря на все взятые меры предосторожности, это небезопасно

Я намеревался продолжить свои пени, как вдруг услышал перепалку двух привратниц.

– Черт подери! – сказала одна из них. – Если ты сумеешь это сделать, я подарю тебе белого Дрозда[724].

– Боже правый! – вскричал я. – Вот и разгадка. О Небо! я сын Дрозда и я бел; стало быть, я белый Дрозд!

Это открытие, признаюсь, существенно изменило ход моих мыслей. Я прекратил сетования, выставил грудь колесом и стал горделиво прохаживаться по краю желоба, поглядывая вокруг с победным видом.