– О ты, – обратился я к своей возлюбленной супруге, – ты, единственная и нежно любимая! ты, без кого жизнь есть сон! ты, чей взгляд и улыбка преображают мир, ты, счастье моего сердца, знаешь ли, как я тебя люблю? Чтобы изложить стихами банальную мысль, уже не раз изреченную другими поэтами, мне потребно лишь немного старательности и внимания, но где найду я слова, чтобы рассказать о твоей красоте? Даже память о прошедших невзгодах не поможет мне выразить сегодняшнее счастье. Без тебя я был одинок, как изгнанник-сирота, нынче я одинок, как король. Знаешь ли ты, мой ангел, понимаешь ли, моя краса, что в этом слабом теле – бренной оболочке, которую смерть пока еще не превратила в прах, в этом маленьком воспаленном мозгу, где зреют бесполезные мысли, нет ничего, что не принадлежало бы тебе? Послушай, что говорит мой разум, и восчувствуй, насколько сильнее моя любовь! О если бы гений мой был жемчужиной, а ты – Клеопатрой![742]
Неся этот вздор, я поливал жену слезами, и на моих глазах с нее сходила краска. От каждой новой слезинки являлось на свет перо даже не черное, а порыжелое от старости (думаю, она линяла не в первый раз). Этого чувствительного душа достало, чтобы в несколько минут смыть и клей, и муку: передо мной очутилась Птица, точь-в-точь похожая на самого заурядного и пошлого Дрозда.
Как быть? что сказать? на что решиться? Упреки были бесполезны. Конечно, я имел основания расторгнуть сделку ввиду недоброкачественности приобретенного товара и добиться признания моего брака недействительным. Но как осмелиться объявить всему свету о своем позоре? Стоит ли довершать свое несчастье? Я взял себя в лапки и решился покинуть свет, оставить литературное поприще, бежать в пустыню, по возможности избегать сношений с живыми существами и, подобно Альцесту,
Я полетел прочь, продолжая ронять слезы; ветер, исполняющий для птиц роль случая, принес меня в Морфонтенский лес. На сей раз все уже спали. «Ну и брак, – думал я, – ну и безрассудство! Конечно, бедняжка стала белиться из самых добрых побуждений, но оттого участь моя не становится менее прискорбной, а ее перья – менее рыжими».
Соловей еще пел. Один в ночной тьме он от всего сердца наслаждался божественным даром, ставящим его куда выше любого поэта, и вольно изливал свои мысли в окрестной тиши. Я не мог отказать себе в удовольствии заговорить с ним.
– Как вы счастливы! – сказал я ему. – Мало того что вы поете, сколько хотите, и поете прекрасно, а все кругом вас слушают; у вас есть жена и дети, гнездо, друзья, мягкая подушка из мха, полная луна и никаких газет. Ни Рубини, ни Россини не могут сравняться с вами[744]; вы поете не хуже первого, вы проникли в тайну второго. Я, сударь, тоже пел и имел жалкий вид; я командовал словами, точно прусскими солдатами, и громоздил глупости, покуда вы оставались в лесной чаще. Можно ли узнать ваш секрет?
– Да, – отвечал Соловей, – но это не то, что вы думаете. Жена мне наскучила, и я ее не люблю; я влюблен в Розу; Саади, персиянин, рассказал об этом; я всю ночь заливаюсь в ее честь, а она спит и не слышит меня[745]. Теперь ее чашечка закрыта, и она качает в ней дряхлого Скарабея; завтра утром, когда я улечу спать, не помня себя от горя и усталости, она раскроет свои лепестки и Пчела вонзит жало прямо ей в сердце!
ПОСЛЕДНЯЯ ГЛАВА, из которой следует, что у Животных, как и у Людей, одна революция похожа на другую
Однажды все Звери еще раз собрались все вместе, и шум стоял такой, что хотелось заткнуть уши.
– Но в конце концов, на что вы жалуетесь? – спросил Лис у толпы.
– Если бы мы знали, – отвечала толпа, – разве стали бы мы жаловаться?
– Мы этого не знаем, – произнес чей-то голос, – но если хорошенько подумаем, то узнаем.
– Думайте, – сказал Лис.
– Какого черта было издавать книгу? – продолжал тот же голос. – Да и что это за книга? слишком длинная и слишком короткая. Не лучше ли бы сразу перейти к революции?
– Как сказать, – возразил оратор, – книгу сделать легче, чем революцию. А когда хотят сделать революцию, зачастую не делают вовсе нечего. Были случаи.
– Господа, – пришла на помощь своему приятелю Лису Куница, – попытка не пытка. Давайте начнем все сначала.
– Мог поспорить, что этим все кончится! – воскликнул Пересмешник. – Чернила, одни чернила. Что же – третий том? а затем четвертый, пятый, и так до восьмого, а затем до сотого, пока всем это не надоест хуже горькой редьки. Нашли что предложить! Вы забыли, любезнейшая, что приедается все, а хорошие вещи в первую очередь. Еще строчка, и у вас останутся только те подписчики, которым вы станете посылать книгу бесплатно, – да и они того и гляди откажутся ее получать.
– Браво! – закричали со всех сторон. – Довольно бумаг! Довольно слов! Долой болтунов!
В зале была всего одна чернильница, и ту разбили.