Сцены из жизни провинциала: Отрочество. Молодость. Летнее время

Я никогда его не видела. И позаботилась о том, чтобы и Мария Регина его не видела. Возможно, его и переполняла всякая романтическая ерунда, но он был слишком голландцем, чтобы позволить себе безрассудные поступки. Как только он понял, что я говорила с ним всерьез, что ни в какие любовные игры не играла, он перестал домогаться меня. Оставил нас в покое. Его великая страсть оказалась в конце концов не такой уж и великой. А может быть, он подыскал себе другой предмет любви.

Может быть. Может быть, нет. Может быть, вы остались жить в его сердце. Или его представления о вас.

Почему вы так говорите?

[Молчание.]

Ну хорошо, может быть, и осталась. Вы же изучали его, вам виднее. Есть люди, для которых не важно, кого любить, главное – любить. Возможно, он был из таких.

[Молчание.]

Скажите, какой вам представляется – задним числом – вся эта история? Вы все еще злы на него?

Зла? Нет. Теперь-то я понимаю, как одинокий, чудаковатый молодой человек вроде мистера Кутзее, целыми днями читавший старых философов и сочинявший стихи, мог влюбиться в Марию Регину – настоящую красавицу, которой предстояло разбить немало сердец. Труднее понять, что нашла в нем Мария Регина, но, с другой стороны, она была юной, впечатлительной девушкой, а он льстил ей, внушал, что она не такая, как другие, что ее ожидает великое будущее.

А потом, когда она привела его к нам и мистер Кутзее положил глаз на меня, он, насколько я понимаю, передумал и решил, что настоящей его любовью должна стать я. Я не хочу сказать, что была великой красавицей, я и молодой-то уже не была, однако мы с Марией Региной принадлежали к одному женскому типу – та же фигура, те же волосы, те же темные глаза. И потом, любить женщину – это практичнее, чем любить ребенка, верно? И практичнее, и безопаснее.

Чего он хотел от меня, от женщины, которая не отвечала на его чувства и никак их не поощряла? Рассчитывал переспать со мной? Много ли удовольствия получает мужчина, переспав с женщиной, которая его не хочет? А я, честное слово, не хотела его, ни малейшего чувства к нему не испытывала. Да и вообще, на что это было бы похоже – связь с учителем моей дочери? Разве смогла бы я сохранить ее в тайне? Уж во всяком случае, не от Марии Регины. Опозорилась бы перед своим же ребенком. И, даже оставаясь с ним наедине, думала бы: «Он желает не меня, он желает Марию Регину, юную и прекрасную, но запретную для него».

Хотя на самом деле он, может быть, желал нас обеих, Марию Регину и меня, мать и дочь, – возможно, такие у него в голове бродили фантазии, не могу сказать, я в нее не заглядывала.

Помню, когда я училась, был очень моден экзистенциализм и всем нам полагалось быть экзистенциалистами. Однако, чтобы тебя признали экзистенциалисткой, ты должна была первым делом доказать, что ты – распутница, экстремистка. «Не подчиняйтесь ограничениям! Будьте свободными!» – вот что нам твердили. Но как я могу быть свободной, спрашивала я у себя, если для этого мне придется выполнять чьи-то распоряжения?

Кутзее, я думаю, как раз таким и был. Постановил себе, что будет экзистенциалистом, романтиком и распутником. Беда в том, что качества эти в нем отсутствовали и как ими быть – экзистенциалистом и прочими – он не знал. Свобода, чувственность, эротическая любовь – они оставались для него головными идеями, не потребностями тела. Не обладал он нужными для них дарованиями. Не был чувственным существом. Подозреваю к тому же, что женщин он предпочитал холодных и отчужденных.

Вы сказали, что не стали читать его последнее письмо. Вам никогда не довелось пожалеть об этом решении?

С чего бы? Почему бы я об этом вдруг пожалела?

Ну, Кутзее был писателем, он мастерски владел словом. Что, если не прочитанное вами письмо содержало слова, которые тронули бы вас, а то и изменили ваши чувства к нему?

Мистер Винсент, это для вас Джон Кутзее – великий писатель и герой, я это понимаю, – иначе зачем бы вам было приезжать сюда, зачем писать о нем книгу? Но для меня – извините, что я так говорю, однако он умер, и ранить его чувства я уже не смогу, – для меня он ничто, пустое место, и был пустым местом, всего-навсего источником раздражения и замешательства. И сам он был ничем, и слова его были ничем. Я понимаю, вас сердит то, что я выставляю его дураком. И тем не менее для меня он дураком и был.