Сцены из жизни провинциала: Отрочество. Молодость. Летнее время

Я с ним даже здороваться не стала. Хотела, чтобы он сразу понял: ему здесь не рады. Что он себе придумал – если он станцует передо мной, то лед в моем сердце растает? Полное безумие! И тем более полное, что он не чувствовал танца, не имел для него никаких данных. Я поняла это с первого взгляда, по одной лишь его походке. В его теле отсутствовала легкость. Он двигался так, точно его тело – конь, которому не по душе тот, кто на нем сидит, и который сопротивляется своему наезднику. Я только в Южной Африке таких людей и встречала – натужных, неповоротливых, необучаемых. Зачем их понесло в Африку, дивилась я, – в Африку, на родину танца? Сидели бы себе в Голландии за своими плотинами, сидели бы по конторам да пересчитывали холодными пальцами деньги.

Я провела урок, за который мне платили, а потом сразу покинула здание через заднюю дверь. Мне не хотелось разговаривать с мистером Кутзее. И я надеялась, что на занятия он больше не придет.

Однако на следующий вечер я снова увидела его в классе – он старательно исполнял мои указания, повторял па, которых не понимал. Я видела, что у других учеников он популярностью не пользуется. Они старались не брать его в партнеры. Меня же его присутствие лишало всякого удовольствия, какое мне доставляли занятия. Я пыталась игнорировать его, но не могла – он же не спускал с меня глаз, пожирал мою жизнь.

Под конец урока я попросила его задержаться в классе.

– Прошу вас, прекратите, – сказала я.

Он молча, не протестуя, смотрел на меня. Я услышала исходивший от его тела запах холодного пота. И мне захотелось ударить его, хлестнуть по лицу.

– Прекратите! – повторила я. – Прекратите преследовать меня. Я не желаю снова видеть вас здесь. И перестаньте смотреть на меня такими глазами. Перестаньте заставлять меня унижать вас.

Я могла бы добавить много чего еще, но боялась утратить власть над собой, сорваться на крик.

После этого я поговорила с владельцем студии – мистер Андерсон, так его звали. Один из учеников моего класса, сказала я, сильно мешает другим ученикам, – пожалуйста, верните ему деньги и попросите уйти. Однако мистер Андерсон на это не согласился. Если кто-то из учеников срывает ваши занятия, остановить его обязаны вы, заявил он. Этот мужчина ничего плохого не делает, объяснила я, просто само его присутствие дурно сказывается на других. Нельзя выгонять ученика только за то, что его присутствие дурно сказывается на ком-то, сказал мистер Андерсон. Постарайтесь найти другое решение.

На следующий день я снова задержала его после занятий. Уединиться нам было негде, пришлось разговаривать в коридоре, где мимо нас все время сновали люди.

– Это моя работа, – сказала я, – а вы ее срываете. Не приходите сюда больше. Оставьте меня в покое.

Он ничего не ответил, только протянул руку и коснулся моей щеки. Это было единственное его прикосновение ко мне, первое и последнее. Я закипела от гнева. Отбила его руку в сторону.

– Это не любовная игра! – прошипела я. – Вы разве не видите, что противны мне? Оставьте меня в покое и моего ребенка тоже, иначе я пожалуюсь на вас школе!

Что было чистой правдой: если бы он не забивал опасной чушью голову моей дочери, я не пригласила бы его к нам и эти жалкие домогательства даже не начались бы. И вообще, как взрослый мужчина попал в школу для девочек? Школа Святого Бонавентуры была, предположительно, монастырской, однако ни одной монахини я там не видела.

И то, что он мне противен, тоже было правдой. Я не боялась говорить об этом открыто. Он же сам постарался внушить мне отвращение к нему.

Когда я произнесла это слово – «противны», взгляд его стал недоумевающим, он словно ушам своим не поверил – как это женщина, которой он предлагает себя, может его отвергать? Никакого удовольствия мне его недоумение, беспомощность не доставили. Как и необходимость смотреть на него в танцевальном классе. Там он был словно бы голым: мужчиной, который танцует голышом, танцевать не умея. Мне хотелось наорать на него. Хотелось ударить его. Хотелось заплакать.

[Молчание.]

Вы ведь не такую историю надеялись услышать, верно? Вам требовалась для вашей книги другая. Вам хотелось услышать рассказ о романтической любви вашего героя и прекрасной балерины-иностранки. Ну что же, романтической любви вы от меня не получили, зато получили правду. Может быть, ее оказалось слишком много. Так много, что места в вашей книге для нее не найдется. Не знаю. Мне все равно.

Продолжайте. Не стану отрицать, предлагаемый вами портрет Кутзее особым благообразием не отличается, но я ничего в нем не изменю, обещаю.

Благообразием, говорите? Что же, именно этим вы и рискуете, влюбляясь. Утратой благообразия.

[Молчание.]