Сцены из жизни провинциала: Отрочество. Молодость. Летнее время

Он как-то сказал мне, что проглядел настоящее свое призвание, что ему следовало податься в библиотекари.

Я не смог раздобыть описания лекционных курсов семидесятых годов, – похоже, Кейптаунский университет не считает нужным хранить такого рода документы в архиве, – однако среди бумаг Кутзее мне попалось извещение о факультативном курсе лекций, который вы с ним совместно читали в семьдесят шестом году. Вы его помните?

Да, помню. Курс был посвящен поэзии. Я в то время занимался Хью Макдиармидом[151], ну и воспользовался этим курсом, чтобы внимательно, с расстановкой почитать его. А Джон предлагал студентам Пабло Неруду в переводе. Неруду я вообще никогда не читал, поэтому прослушал лекции Джона.

Странный выбор для человека вроде него – Неруда, – вам так не кажется?

Нет, нисколько. Джон питал слабость к пышной, экспансивной поэзии: Неруда, Уитмен, Стивенс[152]. Не забывайте, он был, хоть и на свой манер, «ребенком шестидесятых».

«На свой манер» – что вы этим хотите сказать?

Я хочу сказать: в рамках определенной правильности поведения, определенной рациональности. Он не был дионисийцем, однако в принципе дионисийство одобрял. В принципе одобрял, хоть и не думаю, что когда-либо пытался применить его на практике – скорее всего, просто не знал как. Ему необходимо было верить в богатство подсознательного мира, в творческую силу подсознательных процессов. Отсюда и его склонность к вдохновенным, что называется, поэтам.

Вы, должно быть, заметили, как редко он обсуждает истоки собственного творчества. Отчасти это результат скрытности, о которой я упоминал. Но отчасти указывает и на нежелание докапываться до источников своего вдохновения, на боязнь того, что чрезмерная дотошность самопознания может повредить ему как творцу.

И что же, курс, который вы вместе читали, имел успех?

Я определенно кое-что из него почерпнул – сведения по истории сюрреализма в Латинской Америке, например. Как я уже говорил, Джон знал понемногу о многом. Что извлекли из нашего курса студенты, я не знаю. Мой опыт показывает, что они очень быстро понимают, насколько то, что ты преподаешь, значимо для тебя самого. Если значимо, студенты готовы подумать о том, не пригодится ли оно и им. Если же решают – правильно или неправильно, – что незначимо, тогда все: ты можешь с тем же успехом отправляться домой.

А Неруда ничего для Кутзее не значил?

Нет, я не об этом. Неруда значил для него очень многое. Не исключено даже, что Неруда был для него образцом – недостижимым идеалом того, как поэт должен откликаться на несправедливость и репрессии. Однако – я, собственно, об этом и говорил – если воспринимаешь свою связь с поэтом как личную, требующую сохранения тайну и если к тому же в аудитории держишься чопорно и официально, увлечь кого-нибудь за собой тебе ни за что не удастся.

Вы хотите сказать, что он никого за собой не увлекал?

Насколько мне известно, никого. Возможно, в последующие годы он стал держаться живее, я просто не знаю.

В то время, когда вы с ним познакомились, в семьдесят втором, Кутзее занимал довольно шаткое положение преподавателя старшей школы. Пост в университете он получил несколько позже. Но даже и при этом он провел почти всю свою трудовую жизнь – с середины третьего десятка лет до середины седьмого, – работая, так или иначе, преподавателем. Я возвращаюсь к моему более раннему вопросу: не кажется ли вам странным, что человек, не обладавший даром учителя, выбрал карьеру преподавателя?

И да, и нет. В рядах преподавателей, как вам наверняка известно, присутствует масса и перебежчиков из других профессий, и людей, занимающих не свое место.

А к какой из этих двух категорий вы относите Кутзее?

Ко второй. Помимо прочего, он был человеком опасливым. А ежемесячное жалованье – это гарантия безопасности.

У меня создается впечатление, что вы его осуждаете.