Студенты и совсем взрослые люди

– Ну, статья важная, нужная. Знаешь, Саша, честно говоря, надоела эта шпана на улицах. Чужие, глупые, пус-ты-е, пус-то-по-рож-ни-е, – Ада акцентировала каждый звук чётко поставленным голосом. – Так что я – «за». Знаешь, мне иногда страшно по улицам идти – даже днём. Вот такие – идут стенкой, поперёк тротуара. А остальные – подвинься? В твоём институте не место таким. Не знаю, кто писал, но писал человек справедливый и честный. Искренний. Такому человеку я бы пожала руку.

– Лиле.

– Что – Лиле? – вежливая улыбка на лице Аддет неуловимо превратилась в годами отрепетированную, умелую маску воспитанного непонимания.

– Аддет, не юли. Это Лиля писала. Твоя двоюродная сестра. Она же редактор, она и написала. Я знаю. И ещё я знаю, кто её попросил написать статью.

Ада достала сигарету из портсигара, очень аккуратно вставила её в мундштук, чётко, уверенно прикурила, выпустила дым – всё медленно-медленно.

– Саша… Какая глупость. Неужели ты подумал, что я имею хоть какое-то отношение…

– А ещё я знаю, что этот Олег Климкин – твой сводный племянник. И что ты прекрасно осведомлена, – Александр Васильевич говорил медленно, даже печально; печаль заливала его сердце, как во все мгновения предельной ярости, – что в этом доносе каждое слово – наглая ложь. Эти три мальчика, которых беспощадно назвала Лиля, эти три моих лучших студента поймали во дворе общежития молодого человека в весьма странном наряде. И теперь две дальние родственницы этого молодого человека пользуются своим положением для того, чтобы сломать судьбы честным мальчишкам. Тебе не стыдно прикрываться призывами к чести и благородству? Да, и кстати, скажи, с каких это пор вы стали семьёй потомственных ленинградских интеллигентов? Вершительницы судеб? Не обнаглели ли вы?

Он не ошибся в своей Аддет. Красиво стареющая умная женщина тонко улыбнулась и начала чеканить:

– Саша, ты хам и дурак. Ты вломился ко мне, жалкая растеряша. Ты надоел мне своими разглагольствованиями, лишь только я услышала твой лебезящий голос. Ты никогда не умел говорить ясно и чётко – только пытался выхитрить возможность прикоснуться своими потными руками ко мне. Мне совершенно наплевать на всю околесицу, на все фантазии, которые посетили твою несчастную голову. Ты сейчас встанешь и выйдешь из моего дома вместе со своими старческими бреднями. А через два дня… Это что у нас будет – среда? Да, среда. Так вот, выживший из ума старик, ты в среду мне позвонишь, скажем так, в одиннадцать тридцать утра, запомнил? Позвонишь и медленно, чётко, так, чтобы слышно было каждое слово, – аккуратненько так попросишь прощения. Иначе я тебя раздавлю. Понял, глупец?

Но Ада Борисовна, привыкшая крутить своих воздыхателей в бараний рог, на этот раз ошиблась – переломанные рёбра не позволяли Князеву гнуться, как прежде. Она ожидала чего угодно – взрыва бессильной ярости, топота, ребячливого лепета, оскорблённого молчания, позёрства, захлёбывавшегося многословия, кривой многозначительной улыбки – всего того мужского балагана, к которому она привыкла за свою жизнь.

Она с ледяным удовольствием смотрела на враз постаревшего, затихшего Князева. Он медленно наклонился вперёд, взял стакан с водой, подождал какую-то секунду, наклонил по-собачьи голову, будто ничего не замечая. Но только отрепетированная, знаменитая джокондовская улыбка расцвела на её по-девичьи желанных губах, как его рука с таким прозрачно-призрачным стаканом вдруг двинулась к её лицу, мелькнула белая манжета, рубиновая запонка – и прохладная влага просто и беспощадно полилась на умненькую головку Аддет.

– Остынь, – посоветовал Князев.

И пока она задыхалась, отфыркивалась и хлопала размокающими ресницами, он взял сигарету из её портсигара и закурил.

Это её ошеломило. Это был не тот Сашенька. Всё пошло не так.

– А ещё, милая Аддет, я читал материалы своего дела. Полностью. Лауреаты Сталинской премии иногда могут попросить своих хозяев о невозможном. И я знаю, кто написал донос на твоего брата, – Князев курил и, чуть прищурившись, рассматривал её лицо, трясущееся, серое, словно протухший бульон. – Кстати, Ада, а меня, постороннего чудака, ты зачем добавила – для красоты? Ты всегда любила красивые ходы, моя умница Аддет.

Она сидела, словно раздавленная улитка. Комбинация прилипла к телу, раскисший лифчик противно холодил грудь, вода стыдно продолжала собираться на сиденье стула, стекала по ляжкам, полам обвисшего халата, капала на пол; ей казалось, что по ней ползут дождевые черви. Она обнаружила, что рот её до сих пор открыт и по-старушечьи дрожит. Ада Борисовна сжала челюсти. Правый глаз начало щипать от потёкшей туши, но разваренные макароны рук сопротивлялись жалким попыткам сдвинуть их с места.