Студенты и совсем взрослые люди

Отец отводит свой клейкий взгляд, обнаруживает твою тетрадку в своих руках и кладёт её на стол, словно это спящая змея. Закрывает так медленно, что этот лёгкий, неуловимый шелест бумаги навсегда остаётся в твоей душе. Долго вдавливает давно потухшую сигарету в пепельницу. В тишине ты слышишь, как хрустит пепел. А потом отец говорит: «Мать, посмотри, что там вечером показывать в телевизоре будут». И мысль мелькает в твоей голове, что нельзя, неправильно так говорить, это ошибка, так учительница говорила, что неправильно говорить «в телевизоре», ты слышишь голос учительницы, но сам видишь, как медленно делает вдох твой отец, как поднимается его грудь, ты застываешь и слышишь с изумлением: «Подойди, сынок. Садись».

И это приглашение к разговору становится той первой ступенькой твоей взрослости, за которую ты будешь всю жизнь благодарить отца, как бы потом ты с ним ни ругался. Отец молчит, снова курит. Ты впервые видишь его таким – внимательно взрослым, аккуратным, он словно ключи какие подбирает. К твоему сердцу. Но не отмычки, нет. Что-то другое, словно починить хочет. «Сынок, а ты хорошо читал про Павлика? – Да, папа. – А ты помнишь, сынок, что в мешках было, что его батя и дед родной прятали? – Зерно. – Сына, а что это было за зерно? – Ну… Они спрятали от… Они не хотели отдать… – Сыночка, это было последнее зерно. Ты понимаешь, что такое – забрать последнюю еду? А вырастет зерно только через год. – Папа… – А ты послушай».

Отец говорил тихо, мало, долго. Рассказал о бабушке Марфе, о деде Мироне.

Говорил о Филипповых, рассказывал, какая река течёт вокруг Зиновьево. Чуть-чуть рассказывал. Слёзы на глазах. Гордо говорил. Всё время останавливался, ведь по тонкому льду шёл. Нельзя мальчика таким грузить. Но и оставлять в неведении тоже было невозможно. Так Алёша стал Филипповым. Не по записи в свидетельстве о рождении, а по памяти и вере в дедов-прадедов своих.

Нелёгкое это было крещение.

Но он больше никогда не писал сочинения про Павликов Морозовых.

…Зоська смотрела на него каким-то странным, растворённым в окружающем воздухе взглядом. Таким глазом редко женщины смотрят на мужчин своих. Так, словно внутрь себя, в лоно своё спрятать хотела.

– Ты что так затих, Лёшенька? Почему замолчал, как парашютист с нераскрывшимся парашютом? Эх ты, думаешь, могу не так понять? Сказать не так? Да как ты мог? А? Ах ты ж глупый Алёшка… Ты же мне родненький, ты мой, Алёшенька. Я… Да у меня у самой дед четырнадцать лет в лагере был. В двадцать девятом забрали, через четыре вернулся, потом, по разнарядке, как готовому врагу народа «десятку», и только в сорок шестом, как раз я родилась, вернулся… – она помолчала, гребла и что-то вспоминала. Потом встряхнула головой, растрепала рыжие кудри. – Скажи, Алёшка, какой же день замечательный сегодня. Правда? Если захотим, нам с тобой всю жизнь вместе жить. Так?

А он вконец растерялся, обалдел, онемел и наглядеться не мог. Схватил одним взглядом девчонку, вот только что, этим днём, совсем недавно подарившую ему свою любовь – открыто, беззастенчиво и до боли в покусанных губах. Смотрел и глаз отвести не мог.

– Что замолк, родненький?

– Люблю.

– И я. Очень.

– Спасибо.

– Это тебе спасибо.

6

– Эх, сестрёнка, смотри, какой ветер поднялся. А где племяш мой? С утра влетел и выскочил, – Колька, генерал Телятников, похлопал по плечу Анатолия. – Как дела, Филиппов?

Тот сидел, совершенно опустошённый и довольно крепко пьяный, смотрел на жену и на нового друга своего и понять не мог, как такое в жизни случается, как происходит такое, как получается. Это же только в голову пусти такие мысли, так покорёжит душу, такие загадки-задачки задаст, что ум за разум зайдётся. Он угадывал в новообретённом родственнике своём знакомые Александрины черты, понимал, что вот этот прищур типично «телятниковский», а манера молчать-молчать, потом как бабахнуть в глаза – тоже.

– Что, Анатолий? Нормально, мужик?

– Норма, Коля. Норма.

Ритуальное рукопожатие. До белизны пальцев. Хоть и клешнёй. Колька, свой. Колька не обращал внимания на такие мелочи, зажал его руку крепко, чётко. Всё отлично. Всё было хорошо. Хотелось, чтобы ещё лучше. Филиппов потянулся к бутылке. Но Александра наложила руку, удержала крепко. Он поднял голову, резко, по-мужицки недоумевая. Заглянул в глаза жене своей. Глаза сощурил, губы сжал.

А она улыбнулась. Жена.

– Толя, хватит. Нет-нет, не поэтому. Да что же, я дура какая, посреди всего капризничать? В день такой. Я… Я тут с Алёшкой поговорила. Он свою девушку привести должен.

– Девушку?

– Свою?

Опять генерал Коля и её любимый Толька сказали хором. Она кивнула головой. Заулыбались все. Сразу.

Вот и приходит такая минута, когда дети подводят черту твоему внутреннему детству, твоей молодости. Приводят избранников своих. Новую роль надо исполнять. Весело, хоть и непривычно. Так игра же какая! Новый человек в дом входит – это не шутка!