Студенты и совсем взрослые люди

– Так… Откуда дядька взялся? Он из Улан-Удэ. Мы и не знали, что он жив. И он не знал. Сам нас нашёл. Знаешь, приехал сегодня, с утра. Мне мама успела сказать, когда я за казанком и кастрюлями бегал для ухи. А сама плачет и смеётся, боится, аж трясет её, и радуется. Никогда маму такой не видел. Знал, что никого не осталось. После войны сюда, в Зареченск, её папа привез. Из родного Зиновьево, что в Саратовской области. Мне сказали только, что сирота она, а больше всю жизнь не говорили. Я подслушал один раз…

Он грёб быстро, говорил рвано, сухо, еле слышно. Но голос такой был странный, что Зоську невольно дрожь взяла. Алёшка что-то сокровенное говорил. Такое, что только своим доверяют. Своей. Она закурила, раскачиваясь в такт толчками разгонявшейся лодке.

– Зось, прикури мне, пожалуйста.

– На, возьми, – она наклонилась, отдала свою сигарету, сама стала опять нашаривать пачку в кармане.

Ветер поднялся совсем жестокий, прямо в лицо стряхивал капли с оглушительно шумящего камыша.

– Спасибо. Вот… Короче, отец с мамой говорили однажды. Не знали, что я не сплю. А я храпел нарочно. Потом прокрался в коридор, слушал. Оказывается, не из Ленинграда мы. Не всё так просто. С Хопра. Казачий род. Получается, что дед мой по папе, Мирон, был за красных. А вот мамины все… Из богатых были, из кулаков, так те деды мои – за белых были.

– Да как же?

– Да вот так. Любовь такая, получается, у отца моего с мамой. Она же ему вторая жена. Первая, значит, в Ленинграде в блокаду погибла. Бомбой разбомбило дом. А мама моя моего брата сводного, Николая, в Челябинске после войны сразу нашла, в детдоме. Вот… Это я тебе потом расскажу, родненький. Там всё хуже получилось…

Он повернулся, глянул на лодки впереди, опять прищурился – дым в глаза попал.

– Понимаешь… Как попроще сказать? Короче, ты читала «Тихий Дон»? Хорошо помнишь?

– Да. Сочинения писала. Про Григория, Аксинью, про Дон. У нас учитель литературы был замечательный.

– Ага. Хорошо… Так вот, получилось так, что мама моя – она не Серёгина, как я всю жизнь знал, её так тётка записала, чтобы спрятать у себя. Она по девичьей – Телятникова. Из Телятниковых. Большой род был. А в Гражданскую и сразу после – всех Телятниковых… Ну, короче, постреляли. А в конце двадцатых репрессировали. Тех, кто остался. Стариков, детей, женщин – кого в Казахстан, кого в Сибирь, в Омск, в чём были, только чуть взяли. Даже тёплых вещей с собой толком не дали взять. Враги же. Даже дети. А мужиков… «КРА» – и все.

– «КРА»?

– «Контрреволюционная агитация». Расстрел сразу. Последнего троюродного деда в двадцать девятом. Что смотришь? Мне самому было страшно, когда слышал, как папа с мамой плакали, на кухне шептались. А я дурак-дураком стою и подслушиваю.

– Сколько было тебе?

– В смысле – сколько?

– Ну, когда узнал.

– Сколько-сколько… Только десятый закончил. В начале лета, перед тем, как на первых экзаменах вступительных срезаться. Я же в Военмех подавал. Баллов не хватило. Вот, в техноложке оказался на следующий год.

– Замечательно, что оказался… Но ты рассказывай, рассказывай.

– Вот… Представляешь, «враги народа». Род целый. Все враги…

– А враги?

– А ты послушай. Там такое получилось… Помнишь в «Тихом Доне» историю с Подтёлковым?

– Это который красный атаман был? Помню, конечно. Страшно так написано.

– Страшно? А точно помнишь, как Шолохов его смерть описал? Он же, Шолохов, сам на Дон ездил, в целую экспедицию, всех стариков расспрашивал вроде, со всеми говорил, кто что помнил о тех делах, о том деле. Написал всё как есть о смерти красного командира от рук подлых беляков. Помнишь, как там написано было про смерть его? Как вешали его, а он в петле хрипел, про революцию кричал. А потом, я на всю жизнь запомнил, когда в первый раз читал, помнишь, там офицер подпрыгнул, ну, когда тот в петле, Подтёлков, он же тяжелый был, верёвка растянулась, цыпочками до земли достать смог, мучился, хрипел… Я малой был, помню, плакал, когда читал, когда офицер подскочил да лопатой подкапывать стал, чтобы, значит, тот не мог упираться кончиками пальцев. Так уж Шолохов написал, что жуть просто… Погоди маленько. Ребята услышат.

Алёшка опять обернулся, нахмурился. Упёрся вёслами и пошёл рядом с потерявшими ход лодками.

– Э-э-эй! Борька! Куда валишься?! Дуром идёшь под волну! Правым давай! Давай ещё! Ещё! Вот. Давид, веди их наискосок пролива. Видишь, оттуда волна идёт? Правее берите! Пройдём на ветер, а там под ветром пойдём. Иначе заплеснёт! Обходите камни слева!

А из-за Воробьиного острова вырвавшийся ветер поднял тяжёлую, почти метровую волну. Это с берега весело смотреть, а выгребать… Второй плёс даже свинцовость потерял, скорее, стал похож на осеннее дикое поле, перепаханное тяжеленным лемехом.

Из пролива плачущая злыми слезами Сувалда послала им навстречу широкую полосу грубых, бурлящих, покрытых белой пеной волн. И было совершенно ясно, что идти напрямую к станции, бортом к волне, невозможно, назад развернуться тоже никак – на развороте волной зальёт.