Студенты и совсем взрослые люди

Алёшка опасался перехода через Второй плёс – в проливе на Воробьиный остров немало байдарочников кувыркалось в такую погоду. А тут ребята были неопытные, даром что спортсмены-задаваки. На вёслах дурная сила без ловкости в руках только помеха. Он не выдавал своей тревоги, лишь поторапливал разыгравшихся Кирилла и Василька, чтобы звали своих гандболисток в лодки. Наконец с шутками-прибаутками да с гитарным перезвоном (Давид, зараза! Лучше бы грёб!) поплыли. Вернее, пошли. Что в воде плавает, Алёшка всем объяснил ещё в Зареченске, по дороге сюда. Корабли, даже малюсенькие «сигарки», ходят. От Чёрной речки, от Заветного Камня, от самых рыбных омутов замахали лодки вёслами. Три четырехвёсельных «фофана» пошли мощно, быстро, вспарывая сизую воду. Гандболисты силу показывали, перед девочками хвастались силой – до пояса разделись, так чтобы самая скромница рассмотрела перевязь надувающихся жил на руках и груди, чтобы «черепашка» пресса надолго бередила девичьи сны. Да и на четыре весла идти – одно удовольствие.

Последней, неслышно, без малейших брызг, скользила филипповская «сигарка». Алёшка специально сзади шёл, посматривал через плечо, что творится с грузными «фофанами», чтобы подстраховать вовремя. Он не снял отцову гимнастёрку, не любил он пустую «мясную» похвальбу, грёб неспешно, даже как-то лениво. И не сводил глаз со своей Зоси.

…Своей.

Когда женщина говорит «мой»? Когда мужчина называет женщину своей? Когда обладает безраздельно? Вряд ли. Разве можно обладать человеком без унижения? А униженная любовь или любовь унижающая – это уже ерунда полная, скорее выдумка истерических барышень, негодяев и излишне хитрых лжецов. Господи, когда же один человек говорит другому «мой»?

Когда всю жизнь вместе живут? Пожалуй, и так. Это жизнь совместная, семейная, многолетняя. Вперемешку с пылью, работой, подгоревшей кашей, торопыжкой по утрам, толчками первенца в раздувшемся животе жены, поливкой цветов, сызнова крашенной дверью, счетами за жильё, волосами на расчёске, нечаянной отрыжкой и сединой на висках. Тысячи ниток связывают мужчину и женщину, когда они вместе живут. Пытаются жить. Даже получается. Или даже всю жизнь здорово живут, врастают друг в друга. Тогда всё обыденно, естественно: «мой муж», «моя жена». Соседи радуются, в пример ставят. Только вот какая штука получается, вы заметили? Обязательно – что. Откуда это? Когда шулерская жизнь незаметную подмену делает: «мой» на «мой любимый человек», потом на «мой муж», «моя жена»?

Мы же не о бездушном расчёте, не о мезальянсах, не о жалких жадинах, душевных скопцах, жизнь успешным достатком измеряющих. Бог с ними, пусть живут, пусть из праха земного лепят своё счастье, всё равно ничего с собой не заберут туда, откуда возврата нет. А вот что происходит с теми, кто жить друг без друга не мог, казалось, одно сердце кровь качало, одна грудь дышала, боль болела и радость радовалась – одна на двоих? А потом – ничего, спокойствие и… всё. Привычка? Простая привычка? Или лень? Та, которая от души идёт, не от труда ежедневного?

Да всё вместе. Накапливаются крошки раздражений на семейных простынях, появляются пятна обид на парусах любовных клятв, отслаивается штукатурка со стен небесных замков, в которых такие вещи творились, что орать хотелось от счастья. Какой же это труд – всё время штопать, гладить, подкрашивать, пропалывать совместную жизнь – всё время менять, придумывать и дарить тепло сочувствия – нет, не свою гордыню тешить изяществом подарков, а когда искренне, от привычного, привыкшего сердца дарить радость. И не обижаться, если в усталости, в привычке своей не глянет на тебя зеленоглазая любовь теми искрами, что раньше душу тебе согревали. Самая сложная штука – не обижаться.

Так как же с «мой», с обладанием этим чёртовым? Вон сколько на белом свете люди-человеки живут, столько любовники клянутся друг другу, судьбы ломают – свои и разлюбленных своих – лишь бы уловить драгоценное «люблю» от сейчас, сию секунду единственно, требовательно любимого человека. И верят же! Сами себе верят, весь мир разломают, чтобы доказать самим себе свою правоту. И ломают перья поэты, не успевая записывать эти вечные песни, нерушимые клятвы, великие обеты, которыми клянутся, божатся, чертыхаются влюблённые, не желающие даже думать о будущих мусоре на полу и в душе, стоптанной обуви, импотенции, врущих детях, прокисшем супе и гримасах начальствующих, ни о чем, что будет их после искушать и истирать душу хуже абразива.