Студенты и совсем взрослые люди

А в-третьих, ну… Ну тут всё было ясно – целый ворох новостей и приветов всяких – таких, что и представить привычная сирота себе не могла. Приветов от тех, о ком лишь в детстве слышала, с кем навсегда попрощалась. Словно погост семейный из праха встал, смертию смерть поправ. Было от чего душой радоваться и голосить навзрыд. Горячечно, больно, без слёз.

– Вот что я скажу, мужики мои родные, – голос её непривычно глуховато зазвенел-задрожал, словно песню заводила. – Родненькие мои. Коля. Толя, – она смотрела им в глаза, их пальцы чуть побелели на чарках. – Я и слов таких не знаю, чтобы сказать. Но скажу. Ты же не один, Коля. У тебя сколько? Три девочки. У нас с Толей двое, – Толя чуть прищурил глаза, голову опустил, но она упрямо нажала голосом. – Да, двое, Толя. Два мальчика… Так неужели мы их возьмём и порубим? Кровь разделим? Кто такой грех на душу возьмёт? Живут они сейчас, родные друг другу, только не знают друг друга. Так что же – лишим мы их этого? Мы-то ладно, мы пожили, кто с полвека, кто поменьше. А мальчишек лишим сестёр, а девчонок лишим братьев? Будто нету, неживые они? Кто знает, что в жизни придётся вытерпеть? Сами знаете. Они уже взрослые, им решать, уже не нам. Наше дело доживать, простое дело. Но не нам их прошлой памятью калечить. Рассказать – расскажем. Кто кому кем приходится, что было, как сталось. Но уже им решать, как с братьями и сёстрами жить. Не они в то лихое время жили. Мы детьми были, не нам дедов и отцов судить. Помнить только. Поминать, – она положила свою пухлую руку рядом со страшной пачкой казённой бумаги, не решилась прикоснуться, не могла, свыше сил её было такое. Она выпрямилась, словно проклятье или хвалу небу крикнуть хотела. – Так давайте, ребятки, выпьем за тех, кто нам жизнь дал, за всех, кто упокоился, за родителей наших да за дедов-прадедов.

Два мужика, войну прошедшие, всякое пережившие и передумавшие, два сильных человека из повенчанных кровью родов смотрели на неё неотрывно; её слова спины им выпрямили, души натянули, словно тетиву. Взгляд их был суров и торжествен, словно клятву творили какую. Не часто доводится новые судьбы определять. Их отцы клятву отомстить выполнили, да не добились ничего. Теперь сыновьям приходилось дедовы смертные клятвы хоронить. Хоронить, чтобы новую жизнь начать. И так бывает – чтобы через отречение от одной правды да к другой правде прийти. От правды смерти к правде жизни.

Не приведи Господь такое решать.

А пришлось.

И в одночасье – не смотрели они друг на друга, не слышали голосов своих, так в груди стучало – разлепили мужики спёкшиеся губы:

– Спасибо, сестрёнка.

– Спасибо, жена.

И опять замолчали. Руки не жали, ничего такого не было – никаких слов. Молча выпили холодную водку, глазом не моргнули – это только сявки кряхтят, хекают да к закуси тянутся жадными пальцами. Русские люди поминают своих спокойно, без шутовства.

И словно морок какой-то растаял. За окном обнаружились жаркая весна, яркое солнце, птичий разноголосый крик и оглушающий аромат сирени. Бесстыжий ветер со студёной Ладоги разодрал подолы рваных туч по синему-синему небу, на улице шумел в верхушках ив, вётел и берёз, а в саду за окном стряхивал бело-розовую метель яблоневого цвета, словно позёмку по земле кружил.

Воскресный день был славным.

Когда жить хочется, когда в самый раз детей по любви зачинать.

3

Часам к трём пополудни студиозусы засобирались обратно в Зареченск. Путь был неблизкий, часа три-четыре помахать вёслами, чтобы только-только успеть на семичасовой «подкидыш» до Оллипельто. Следующая прямая электричка шла в Ленинград только в девять вечера. Значит, в общагу они попадут только к двум часам ночи, что было немножко чересчур. Романтика романтикой, но предсессионная неделя доконает и мамонта.

Да и ветер с Ладоги разыгрался не на шутку. Небо затянуло мутной белёсой плёнкой, сквозь которую дохлым куриным глазом моргало подслеповатое солнце. Бронзовые сосны всё отчаяннее раскачивались, жалобно кряхтели и сильнее цеплялись за каменные насыпи островков. Взбесившаяся Сувалда подняла волнишку даже на малых плёсах, сморщилась от ревности хуже столетней старухи, посерела от ненависти, холод позвала с Ладоги. Так горделивая жена целует своего нелюбимого постаревшего мужа на глазах дрогнувшего любовника.