Студенты и совсем взрослые люди

– Да. Да только не повесили их. Никакие белые офицеры не вешали. Не было офицеров. Понимаешь, свои же, казаки местные поймали их – Подтёлкова и казаков, красных, значит, что с ним в отряде были. Побили, конечно, смертным боем. Повязали руки. К лошадям сзади, за вожжи, привязали. А потом свои же, казаки, те, что за белых, водили их по станицам, по всем хуторам, которые красные разорили. Наши, красные, разорили… И везде, где тащили их за лошадями, выходили люди к плетням, за ворота, и бросали – в Подтёлкова и в деда моего, и в других – кто камень, кто кирпичину, кто полено, кто грязью. Водили долго, пока те не кончились.

– Люди? Сами люди били?

– Да. Ты понимаешь, что получилось? Одно дело, когда кучка беляков, а другое дело…

– Когда народ… Своими руками.

Алёшка помолчал. Только глянул внимательно.

– А знаешь, Зосечка, что самое страшное? Знаешь, кто Подтёлкова и деда моего водил?

Зосечка, боясь догадаться, покачала головой.

– Телятниковы. Они были среди тех, кто поймал деда моего. Соседи. Вот так. Понятно, за что Телятниковых выбили всех? Вот… А теперь, оказывается, я, Алексей Филиппов, рождён и от Телятниковых, и от Филипповых. И дядька, генерал-майор артиллерии, он из Телятниковых. В войну геройствовал. А теперь он у нас дома. И я обещал… Там дома такое… Я обещал тебя привести, познакомить. Видишь? Это то, родненький, что никому никогда я не говорил. А в голове сейчас сидит.

И Алёшка Филиппов закончив своё признание, посмотрел на свою любовь, посмотрел скорее сердцем, чем глазами. Верил. Ждал. Но какая же блядская в душе сидела мыслишка – не приведи Господь, если что не так.

Страшно не было.

Просто…

…Просто где-то в затылке, в хребте засело это знакомое каждому, шёпотом свистящее змеиное чувство – нет, даже не своего – инородного страха. Эта жуть переливалась сухими чешуйками шелестящих голосов родителей, обрывками скомканных разговоров, полувзглядов, недомолвок и сторожких жестов, понятных лишь старшим. Первые неправды, первый прищур седеющего отца: «Ну-ка, сынок, покажи, за что “пятёрка” по литературе? За сочинение? Мо-ло-дец! Мать! Мама! Посмотри, какой наш сын молоток! “Отлично”! А что за тема?.. Про Павлика Морозова?.. Почитаем… Ох, сынок…» И треск папиросы, дрожит клешня на столе, глаза синие смотрят на синее небо, дым в форточку. Отец приглаживает потускневшие волосы на залысинах, смотрит, нет, не сверлит, он же любит тебя, нет, просто смотрит сквозь тебя, словно видит что-то такое, на что смотреть не хочет, с чем всю жизнь живёт, но привычно не обращает внимания. Видит в тебе что-то такое, внутренне непереносимое, то, с чем смирился в твоём старшем брате. В Николеньке… И молчит отец, перелистывает страницу твоей тетрадки… Молчит так, что слышно дыхание старого дома и стук крови в ушах. Ты стоишь, сгораешь от ощущения чего-то стыдного. Стыдного настолько, что ты впервые чувствуешь отца чужим. Совершенно. Ты не понимаешь ни-че-го.

Ведь учительница так красиво читала твоё сочинение – твоё настоящее сочинение, которое ты впервые написал по всем правилам, так, как учили, старательно, с правильным эпиграфом. Ты же у брата взял эпиграф о неотвратимости нашей победы, это же наши победили, это же наша революция, это же правда, всё по правде получилось. Это же твой труд, твоя заслуга – такое хорошее сочинение. А в ушах звенело: «Ребята, послушайте, как Алёша заканчивает свою мысль: «Поэтому я хочу быть таким же, как Павлик, хочу, чтобы каждый пионер отдал свои силы нашей Родине, чтобы наша страна становилась краше с каждым днем. Это честное моё слово, моя клятва!» Ведь он действительно, взаправду так думал. И ребята оглянулись, смотрели на тебя, это так было неожиданно чудесно – оказаться в самом центре похвал, чуть завистливого внимания, ты купался в этом обретении такой долгожданной награды, ты бежал домой, летел со всех ног, чтобы донести эту радость, нарочно громко прогрохотал ботинками по клавесину старой лестницы, забарабанил в дверь, прошёл важно на кухню, положил на край серванта дневник – а под дневник тетрадку – так, чтобы папа и мама обязательно увидели, подошёл к ведру, зачерпнул воду, пил из кружки медленно-медленно, отвечал на мамины расспросы тихо, важно, деловито. А сам ждал, как на рыбалке, ждал, когда же развернётся отец, отложит вилку и возьмёт в свои покалеченные руки твой дневник. И ты же навсегда запомнил в себе это эхо пузырящегося чувства нарастающего счастья, захлестнувшего тебя ликования, своей маленькой победы.

А теперь ты стоишь, твой отец, потускневший и непонятный, смотрит на тебя странно, удивлённо, чуть наклонив голову, словно в первый раз видит. Он же рядом, но вроде как за тысячу километров. Мама подходит, руку кладёт на плечо отцу твоему, говорит тихонько: «Толя, он же ребёнок». И ты не понимаешь, почему мама за тебя прощения просит. У кого? У папы просит? За что?! Тебя тошнит, будто пол под тобой проваливается, разорванный этим маминым сторожким, бесцветно напряжённым, голосом матери, защищающей своё дитя. Любой ценой защищающей.