Ступени жизни

Письмо это взволновало меня, особенно упоминание о неожиданном «африканском контексте» моей книги и ее проблематики. Оказывается, Толстой и Достоевский — это не только наши русские и не только европейские мыслители, аккумулировавшие в себе далеко не исчерпанные еще сгустки проблем, но их опыт, их проблематика, их правдоискательство волнуют, притом «страстно волнуют», и молодую африканскую интеллигенцию. А вся эта проблематика и все правдоискательство теснейшим образом связаны с теми «предвечными» вопросами, над которыми бились эти гиганты мысли.

Не забудем и о том, какую трагическую роль до сих пор играют религиозные распри в мире — Северная Ирландия, Ольстер, Ливан, Иран. Пусть в конечном счете за всем этим стоят какие-то экономические факторы и интересы, но убивают-то люди друг друга каждый за своего бога. Поэтому наше отношение к религии играет свою и очень немалую роль в общем балансе международных факторов в нашей борьбе за мир и социальный прогресс.

Заинтриговало меня и проскользнувшее в письме обвинение меня в какой-то несправедливости, допущенной при рассмотрении проблем, и при ближайшей встрече с Евгением Юрьевичем я спросил: что это значит и как это понять?

— А я на это там же в письме, по-моему, и ответил, — сказал он. — Это не ваша вина, а ваша беда, беда того времени. Вульгарный социологизм и вытекающее из него некоторое искажение черт и характеристик писателей. Аскеза! Схема! Из-за нее вы хотели всех и вся переделать и перестроить, и притом срочно и немедленно. А задача в том, чтобы исследовать.

…То, что мимоходом упомянул Сидоров, — исследование религиозности — дело для меня не новое. Не говоря уже о такой самодельщине, которую я проделывал в свое время с анкетными опросами своих воспитанников в детском приемнике, уже много позднее я получил от Союза воинствующих безбожников две командировки с этой же исследовательской целью: одну куда-то в Воронежскую область, другую — под Москву, в Егорьевский район, считавшийся тогда центром старообрядчества. Прожил я там лето под видом дачника, помогал колхозу, работал вместе со всеми на поле, вязал снопы, таскал их в «крестцы». И заводил знакомства, беседовал — «о том о сем», о грибах, о погоде, о разных семейных и бытовых делах. «Веду на личное сближение», — как записано в моей путевой тетради.

Теперь я перелистываю эти свои многостраничные записи и поражаюсь — поистине дичь, кладезь глупости.

«В России будет еще царь, Михаил Федорович. Он не умер, но спит во храме св. Софии. Проспится и будет еще царствовать три года. А потом народится антихрист».

«Бабка купила себе к смерти туфли. Искала с хорошими подошвами — на то на том свете огненную реку придется переходить, чтобы не растопились».

«Церковь не закрыта, но попов нет, привозили одного из какого-то другого села, но он напился и свалился в канаву, сломал ребро. С тех пор его перестали отпускать оттуда, берегли.

Теперь служат старики по каким-то древним книгам. Первый из них Федосей, седой, лохматый, диковатый. «Лешак», как его прозвали в деревне. Ночью он караулит колхозную ригу, интересуется звездами, а днем лежит на печке и читает «святые книги». Очень боится ареста».

Все это — воспоминания прежних лет, преданья старины глубокой, и все это ушло в историю. В тот же бездонный архив Истории я хотел сдать и все свои любительские попытки исследования того, что отжило, что казалось мне таким ненужным и таким далеким от сегодняшних бед и кровоточащих проблем преступности, так несовместимых с борьбой за нового человека. И вот в самый разгар моей газетной полемики по этим вопросам я получаю письмо.