Ступени жизни

— Во время последнего немецкого наступления на Западном фронте — об этом писали в газетах — в решающей атаке участвовало девяносто семь дивизий, то есть около миллиона человек. Что это — безумие человечества или безумие бога, дозволяющего и терпящего эти ужасы? Насмешка бога над человеком и всеми его добрыми чувствами или насмешка человека над богом со всеми его заповедями? Что бы это ни было, но это сплошной кошмар, от которого не спасает никакая вера в бога. Наоборот, эта вера только увеличивает трагизм положения… Что ты на это скажешь?

Теперь настало время молчать отцу.

Так определялись позиции.

Между тем своей железной поступью шагало время, а вслед за ним катилась и катилась колесница истории. Проходила зима, весна, помню, очень ранняя и многоводная, наступило лето, и жизнь шла своим чередом. В декабре семнадцатого в Медынь пришла советская власть и был организован Медынский Совет народных комиссаров — да, на первых порах было и этакое. Где-то весной была принята первая Советская Конституция и, когда она докатилась до нашей Городни, отец полушутя-полусерьезно заметил на это, что теперь ее вместо отмененного «закона божия» будут изучать в школах. Ранней-ранней весной мы, сидя у костра в своих «Соснах», читаем декрет о новой орфографии без «ятя» и «твердого знака». И я так твердо усвоил этот декрет, что до сих пор не употребляю твердого знака даже в середине слова, заменяя его апострофом, по тому ленинскому декрету.

Одним словом, жизнь постепенно принимала свои новые, выражаясь по-современному, конструктивные формы.

«…Все падает, все рушится и все родится вновь».

Но вот в Сибири взбунтовались чехословацкие эшелоны и обозначился колчаковский фронт. И тогда к нам приезжает один из братьев Рябовых, длинный, усатый, похожий на карикатурного полицейского. Недавно, перед самой революцией, они, два или три брата из щедринской породы «Чумазых», купили у помещика Кузьмина усадьбу со старинными и тенистыми липовыми аллеями и большим фруктовым садом. И, не успев попользоваться этим богатством, они почувствовали опасность для вложенных в это дело капиталов. Но что можно сделать один на один с надвигающейся грозой? Нужно решать вопрос о власти. А вопрос этот решался в Сибири. Значит, нужно ехать в Сибирь и становиться под колчаковское знамя «освобождения России» от большевиков. За этим он и приехал к «батюшке» посоветоваться. Звал он на это «святое дело» и меня.

Не знаю, что посоветовал отец ему самому, но мне категорически запретил даже думать об этой сибирской авантюре, и за это я ему дважды и трижды благодарен.

Совсем неожиданно возник и еще соблазн. Я получил письмо от одного моего товарища, Бориса Веснина. Это был сын генерала, упитанный, пухленький, веселый и озорной, с ним мы в гимназии сидели на одной парте. После свержения царизма он досрочно, так как наш 1899 год еще не призывался, был принят в воинскую часть, которой командовал его отец, сразу же получил офицерский чин и этим же соблазнял теперь и меня. Я ему не ответил, а позднее узнал весь его тяжкий путь: он со своей частью ушел в белую армию, вместе с ее остатками попал потом во Францию, оттуда в Африку, где воевал затем с немецкой армией Роммеля, а по окончании второй мировой войны, получив прощение и разрешение, вернулся на родину, в Калугу, и кончил там жизнь газетным киоскером.

Одним словом, в то огнедышащее время я прошел по краю пропасти и не знаю, что меня от такого пути уберегло. Мне кажется — моя «мыслительность». В то время как Николай Островский со своим Павкой Корчагиным садился на коня, а им навстречу шагал мой сосед по школьной парте, Борька Веснин, я в своем городенском одиночестве предавался размышлениям о себе, о России, о революции, о смысле жизни и истории.

«Чувство одиночества и в семье и особенно среди товарищей с самого раннего детства, сознание, что ты обречен на вечное одиночество! И в то же время горячая жажда жизни и понимания», — этими словами Бодлера приходится начать свою «повесть временных лет», в них выражена трагедия моей жизни».

Это была первая запись в моем дневнике того давнего сложного времени.

И дальше: