Суд королевской скамьи

— Меняли ли вы когда-нибудь свое имя, сэр?

— Да, прошлое мое имя было Герман Паар.

— И до войны вы жили в Голландии?

— Да, в Роттердаме.

— Откуда вас немцы и депортировали?

— В начале 1943 года, вместе с моими двумя сестрами, матерью и отцом, В вагонах для скота нас доставили в Польшу. И я единственный из всей семьи выжил.

В противоположность размеренной манере Баннистера О'Коннор задавал вопросы в стремительном темпе, напоминая порывистостью шекспировского героя. На лице Бар-Това ничто не дрогнуло, когда он говорил о гибели семьи.

— Вам была нанесена татуировка?

— Да.

— Можете ли вы зачитать судье и присяжным ваш номер?

— Сто пятнадцать тысяч четыреста девяносто — и треугольник, обозначавший, что я еврей.

— И что произошло с вами в Ядвиге?

— Меня вместе с другими голландскими евреями послали работать на завод фирмы «И. Г. Фарбен», где мы делали снарядные гильзы.

Минутку вмешался Гилрой. Я не пытаюсь защищать никого из немецких промышленников. Но с другой стороны, тут нет никого из них, кто мог бы выступить в свою защиту.

Доктор Либерман и Бар-Тов переговорили на иврите.

— Доктор Либерман, суд хотел бы знать, о чем идет разговор.

Доктор Либерман покраснел.

— Ваша честь, я не...

— Теперь мне придется обратиться к вам с требованием.

— Мистер Бар-Тов говорит, что с удовольствием пришлет вам английскую копию приговора по делу военных преступников из Ядвиги, которая имеется в библиотеке киббутца. Он настаивает, что в самом деле работал на предприятии «И. Г. Фарбен».

Энтони Гилрой настолько удивился, что на мгновение потерял дар речи, что было ему несвойственно. Перебирая карандаши, он что-то буркнул, а потом обратился к свидетелю.

— Ну что ж, передайте мистеру Бар-Тову, что я ценю его знания. И также объясните ему, что он находится в английском суде, где принято с уважением относиться к правилам ведения процесса. И если я прервал его, то отнюдь не из желания защитить нацистов или осужденных, а всего лишь из стремления соблюдать правила честного соревнования.

Выслушав перевод, Бар-Тов понял, что одержал победу, и милостиво кивнул судье.

— Итак, мистер Бар-Тов, сколько времени вы работали на этом... э-э-э, военном заводе?

— До середины 1943 года.

— Сколько лет вам было в то время?

— Семнадцать.

— И что с вами произошло далее?

— Однажды на завод явился офицер СС и отобрал несколько человек: меня и несколько других ребят из Голландии, примерно моего возраста. Нас отправили в главный лагерь Ядвиги и разместили в третьем бараке медицинского отделения. Через несколько недель пришли эсэсовцы и перевели нас в пятый барак. Нам приказали раздеться и специальной комнате. Затем спустя некоторое время меня завели в другую комнату для осмотра и сказали, чтобы я встал на четвереньки.

— Вы спрашивали, зачем это надо делать?

— Я все понял и стал отказываться.

— И что вам на это было сказано?

— Что я еврейская собака и что мне лучше бы перестать гавкать.

— На каком языке к вам обратились?

— На немецком.

— И кто это сказал?

— Восс.

— Кто еще был в помещении?

— Охрана из эсэсовцев и двое других, которые были то ли врачами, то ли санитарами.

— Можете ли опознать кого-то из них, кроме Восса?

— Нет.

— И что было потом?

— Я попытался спрыгнуть со стола и получил удар по голове. Сознания я не потерял, но у меня не было уже сил бороться с тремя или четырьмя людьми, которые держали меня на столе. Одни из санитаров поднес стеклянную пластинку к моему пенису, а врач или кто-то другой в белом халате засунул длинный, как ручка метлы, деревянный штырь мне в задний проход, отчего на стекло у меня вытекла сперма.

— Это было болезненно?

— Вы серьезно?

— Совершенно серьезно. Так это была болезненная процедура?

— Я взывал о жалости ко всем богам, которых знал и которых не знал.

— И что было потом?

— Меня замертво отволокли в другую комнату, и, пока держали, мою мошонку прижали к металлической пластинке на столе. Потом рентгеновский аппарат опустился к одному из яичек и оставался в таком положении пять или десять минут. А после меня вернули в третий барак.

— Как в результате вы себя чувствовали?

— Меня страшно мутило и рвало дня три без перерыва. На мошонке появились какие-то темные пятна.

— Сколько времени вы оставались в третьем бараке?

— Несколько недель.

— Вы точно знали, что ваших друзей постигла такая же участь?

— Да, и многих других в бараке.

— Вы говорите, что были серьезно больны. Кто ухаживал за вами?

— Доктор Тесслар. В бараке было много голландцев, и ему помогал один человек из заключенных, тоже голландец. Его звали, насколько я помню, Менно Донкер.

— Сколько времени вы провели в третьем бараке, прежде чем вас снова забрали из него?

— Должно быть, до ноября.

— Почему вы так думаете?

— Я припоминаю разговоры, что по всей Польше ликвидируются гетто, и в Ядвигу-Западную стали прибывать сотни тысяч людей. Наплыв их был столь мощным, что машина уничтожения не могла перемолоть всех. За стенами нашего барака все время шли расстрелы, и мы постоянно слышали выстрелы и крики.

— Не можете ли вы рассказать милорду и присяжным, как вас перевели из третьего барака?