Суд в Нюрнберге. Советский Cоюз и Международный военный трибунал

В самом деле, никто не ожидал, что Трибунал во имя правосудия позволит столько вольностей подсудимым. Джексон и Максуэлл-Файф беспокоились на начальном этапе, что подсудимые станут сутяжничать из-за причин войны, – но вовсе не предвидели сценария, при котором подсудимым разрешат ораторствовать неделями подряд, агрессивно отрицая свою вину и пытаясь подкопаться под обвинение. Никитченко был уверен, что судьи сообща постараются удержать процесс в рамках суда над преступлениями европейских стран Оси. Каждый новый день доказывал, насколько он ошибался.

Американское обвинение училось теперь на своих ошибках. Джексон и его помощники поняли, что подсудимые не позволяют собой управлять и пользуются любой возможностью произнести долгую речь, а потому постарались по крайней мере избегать открытых вопросов. Советским обвинителям было труднее, отчасти потому, что они следовали списку вопросов, заготовленному месяцами ранее. Хотя комиссия Вышинского изначально предполагала, что вопросы можно будет подстроить под ответы подсудимых, советские обвинители все время держались сценария; им не хватало опыта, им было трудно менять стратегию на лету, и они даже не были уверены, насколько далеко смогут зайти по новой линии допроса, не вызывая гнева Москвы. Горшенин не мог помочь. Он был обязан своей карьерой тому, что следовал партийной линии.

* * *

Пока в Нюрнберге неспешно продвигалась защита, Вышинский и Молотов отправились во Францию на совещание Комитета министров иностранных дел. В воскресенье 5 мая советский министр и его заместитель ужинали с госсекретарем США Джеймсом Бирнсом в советском консульстве в Париже – и неудивительно, что одной из тем разговора стал МВТ. Бирнс пожаловался на затяжку процесса и предложил закончить его поскорее. Вышинский согласился, что суд затягивается, и возложил вину на «слишком скрупулезного» Лоуренса. Лоуренс «требует, чтобы со всех сторон был изучен каждый волос на голове подсудимого, тогда как достаточно было бы изучить только голову»[1047].

Затем они перешли к вопросу о речи Черчилля, произнесенной в Фултоне двумя месяцами ранее. Молотов и Вышинский разругали ее, назвав «не чем иным, как призывом к новой войне», и спросили, почему она была произнесена в Соединенных Штатах. Бирнс заверил Вышинского, что Черчилль говорил лишь от своего имени, а не как член британского правительства и что ни сам Бирнс, ни Трумэн не были предварительно ознакомлены с этой речью. Молотова это не убедило; он обвинил Черчилля в том, что тот провозгласил «новую расовую теорию, теорию англосаксонского господства над миром». Спор быстро обострился. Молотов и Бирнс высказали резко различные точки зрения на американское и советское военное присутствие в других странах и обменялись обвинениями в экспансионизме[1048].

За всем этим скрывался вопрос о будущем Германии. На кону стояли и вопросы правосудия. Советский Союз и Франция хотели, чтобы Германия оставалась разделенной и слабой, в качестве гарантии, что она не станет вновь угрожать. Они настаивали на выплате всех причитающихся им репараций в возмещение за оккупацию и разграбление их стран. Американцы и британцы считали, что эта точка зрения отравлена мстительностью, и имели свои собственные представления о будущем Европы. Люциус Клэй, заместитель главы американской военной администрации Германии, предупреждал, что Германия обескровлена и что ее дальнейшее экономическое разорение вызовет рост политической нестабильности и распространение коммунизма. В начале мая он объявил, что американское правительство остановило отправку разобранных заводов (в рамках плана репараций, согласованного в Потсдаме) из американской зоны Германии в Советский Союз и другие страны и отложил решение о том, считать ли Германию единым экономическим блоком. Советские руководители сочли такое решение доказательством того, что США не считают своим долгом исполнять международные обязательства, если это не отвечает их интересам. Разумеется, такие подозрения были взаимными[1049].

Через пару дней в Париже Вышинский получил посылку из Нюрнберга. В ней был документ, содержащий текст содержания советско-германских секретных протоколов августа и сентября 1939 года. К нему прилагалась записка советского информатора с разъяснением, что это перевод материалов, поданных Зайдлем в Трибунал несколькими неделями ранее. Информатор передавал заверения Горшенина, что у советского обвинения есть прочная основа для опровержения этих материалов как лишенных юридической силы. Текст протоколов передало Зайдлю «неизвестное лицо», а Гаус по памяти подтвердил верность текста. По словам информатора, советское обвинение может легко поставить под сомнение достоверность показаний Гауса, потому что ранее в ходе процесса адвокат Риббентропа просил заменить Гауса другим свидетелем на том основании, что бывший посол «имеет слабую память и не сможет точно осветить» факты[1050].