Суд в Нюрнберге. Советский Cоюз и Международный военный трибунал

Но время почти истекло, и момент для выдвижения неопровержимых аргументов был упущен. К 20 сентября, когда Никитченко получил эти инструкции, вердикты и приговор уже почти приняли окончательную форму. 21 сентября Сафонов предложил Молотову, чтобы Трайнин, который остался в Нюрнберге после заслушивания дела организаций для тайной помощи советским судьям, полетел в Париж к Вышинскому и лично сообщил «об обстановке, сложившейся в Трибунале». Молотов приказал ехать самому Сафонову. Тот сообщил плохие новости: аргументы Никитченко против оправданий и легких наказаний судьи из западных стран-союзников пропускают мимо ушей[1343].

В следующие дни Трибунал принял окончательную версию приговора, не сделав Никитченко ни одной уступки по вердиктам и наказаниям. Напротив, западные судьи добавили еще больше ограничений и исключений к приговорам в адрес организаций. Все четверо судей согласились, что СС, Руководящий состав НСДАП, гестапо и СД (которых снова стали считать одной организацией) преступны, но Лоуренс, Биддл и де Вабр проголосовали за исключение разных подгрупп, например партийных руководителей низшего звена[1344]. Трое западных судей также призвали к «однородности наказаний» для членов этих преступных организаций во всех четырех зонах оккупации Германии. Никитченко возразил, что Трибунал не имеет права делать такие исключения и распоряжения; вопросы такого рода полагалось оставить на усмотрение национальных судов. Его протесты пропали втуне. Другие судьи регулярно голосовали три против одного или три против нуля, потому что Никитченко отказывался голосовать по вопросам, лежавшим, по его мнению, вне юрисдикции Трибунала[1345].

Эти финальные прения о приговоре велись на фоне нараставшей как никогда прежде пропагандистской войны между СССР и США[1346]. Но когда 30 сентября Трибунал вновь открыл слушания, международная пресса ждала от него единодушия. Тем утром лондонская «Таймс», прославляя ожидаемый единодушный приговор, объявила его ни больше ни меньше как «выдающимся примером международной солидарности». Она ошибалась. Накануне вечером Никитченко сообщил Биддлу, что выскажет особое мнение: против трех оправданий, против мягкого приговора Гессу и против отказа Трибунала объявить Имперский кабинет, Генеральный штаб и Верховное командование преступными организациями[1347]. Эри Нив позже рассуждал, что советский судья, должно быть, «с чувством неловкости» выполнял приказ Москвы[1348]. Это маловероятно. Никитченко с самого начала понимал, зачем его послали в Нюрнберг. Он публично заявлял о виновности подсудимых еще до того, как начался процесс.

* * *

На рассвете 30 сентября вокруг Дворца юстиции закипела бурная деятельность. Был ясный солнечный день, и взошедшее солнце озарило тысячу американских солдат, выстроенных вокруг здания, на его крыше и на крыше соседней тюрьмы[1349]. Юристы и корреспонденты, которые съезжались в суд тем утром, встречали толпы людей и усиленные меры безопасности. «Все средства контроля усилены! – писал Полторак. – Постовые тщательно просматривают содержимое портфелей, внимательно изучают пропуска, сличают их с паспортами». Войдя в зал суда, Полторак узнал людей, которых не видел в Нюрнберге с начала процесса в ноябре прошлого года: «В зале опять вавилонское столпотворение»[1350]. Борис Полевой в толпе журналистов искал, где бы присесть. «В ложе прессы… не только яблоку, но и семени яблочному упасть некуда», – писал он позже. Зал суда был так набит, что опоздавшим приходилось взбираться на галерею для посетителей[1351].

Обвинители вновь собрались за своими старыми столами в зале суда. Джексон вернулся в Нюрнберг и приехал во Дворец юстиции вместе с Доддом, Тейлором, Кемпнером и другими своими сотрудниками[1352]. Руденко, Покровский и остальные советские делегаты также присутствовали в полном составе. Британских и французских обвинителей тоже было достаточно. По ходу процесса между обвинителями и судьями иногда возникало сильное напряжение, и уже давно ходили слухи о возможных оправдательных вердиктах; обвинители и их сотрудники ждали в тревоге, не зная, что им предстоит[1353]. Благодаря секретным действиям Никитченко некоторые советские обвинители уже видели ранний черновик приговора, но без финальных вердиктов и наказаний.

Четыре судьи и их заместители сидели взаперти в боковой комнате Дворца юстиции. Они приехали рано утром в черных бронированных седанах, каждый в сопровождении армейских джипов с сиренами. Судьи ждали назначенного часа. Их работа была почти закончена. Судьи из западных стран-союзников надели свои мантии. Никитченко и Волчков одернули свежевыглаженные мундиры[1354]. Наконец-то настал день приговора. Советские судьи устали и нервничали. Никитченко тайно сообщался с Москвой по поводу своего особого мнения – и Москва до сих пор не утвердила окончательно формулировок этого документа[1355].