Судьба

Федосья накормила Федора ячменными лепешками и кислым молоком, напоила чаем и постелила на нарах. Ни о чем она у него не спрашивала, думая, что Федор сам ей обо всем когда-нибудь расскажет.

На следующий день Федора послали за сеном. Ленивые быки еле тащились, рваный полушубок на телячьем меху грел плохо, батрак дрожал и ежился от холода.

С того дня потянулись для Федора томительные недели и месяцы. Ни тяжелой работой, ни мыслями он не мог заглушить боли и тоски по Майе. У него осталось золотое обручальное кольцо и фальшивые векселя. Он сложил все это в сафьяновый бумажник и спрятал подальше. Федора не узнавали: он на глазах таял, словно от недуга, стал печальным, молчаливым и каким-то рассеянным. Он часто не слышал, о чем у него спрашивали, отвечал невпопад. Если кто-нибудь вспоминал о его вилюйском путешествии, Федор раздражался, и вскоре его перестали об этом спрашивать.

Промелькнула зима, весна, наступило лето. Аласы затучнели сочной травой, тайга оживилась птичьим гомоном. Батраки, грея на солнце иззябнувшие за зиму тела, слушали кукушек, предсказывающих долгую жизнь.

В реках и озерах рыба стала метать икру. В ход пошли сети, верши. В каждой юрте запахло вкусной ухой, жареной рыбой.

Парни и девушки, радуясь, что наступили благодатные летние дни, кружились в хороводе. Только Федор, сторонясь людей, не радовался. Вечерами, чтобы никто не видел, он уходил на опушку, садился на обгорелый пень и думал о Майе. «Что ты делаешь, Майя, в эту минуту? Ждешь ли меня? Догадываешься ли, что я больше не могу без тебя? Знаешь ли, как ужасно над тобой подшутили? Что ты, как та Лыыбара, — о ней он слышал от Федосьи, — попалась в демонские сети? Я тоже попался и не могу выпутаться… Не могу!.. Чем так терзаться и страдать, не лучше ли покончить счеты с этом постылой жизнью?..»

Ночью Федор вошел в летний хлев и отвязал от столба волосяной повод, потянул с силой, пробуя его крепость. Огляделся вокруг, вздохнул тяжело и, спрятав повод за пазуху, принес в юрту.

В эту ночь Федор не сомкнул глаз. Он долго ворочался на жесткой жеребячьей шкуре, потом тихонько встал, оделся, взял из-под, подушки повод и на цыпочках вышел из юрты. На дворе было свежо, а в юрте, где чуть ли не друг на друге спали люди, — душно. Федор, чтобы не продрогнуть, почти побежал по скотскому подворью. В лесу щебетали разноголосые птицы, шумно встречая солнечный восход. Огненно-красный диск величаво показался из-за тайги, брызнув на вершины деревьев слепящим золотом. Где-то проснулся лошадиный табун. Кони заржали, зафыркали… Окружающий Федора мир жил своей никогда не останавливающейся жизнью. Только он, униженный и опозоренный, должен покинуть этот мир, просыпающийся, радующийся, освещаемый и обогреваемый солнцем.

Федор подбежал к высокой изгороди, оглянулся вокруг и торопливо, дрожащими руками привязал один конец волосяной веревки к верхней жерди.

— Чем так жить и мучиться… — прошептал и стал связывать петлю. Ему показалось, что пальцы его вдруг начали деревенеть.

Сделав петлю, Федор опустился на колени, лицом к восходу, и стат неистово креститься.

Солнце брызнуло ему в лицо теплыми ласковыми лучами. На стебельках зеленых трав сверкнули, как слезы, капли утренней росы…

— Прощай, Майя, моя радость и любовь… — Он всунул голову в петлю…

В это время громко заржал конь. По ржанью Федор узнал рысака, на котором Яковлев ездит в управу. Голова дорожил рысаком, говорил, что не отдаст его ни за какие сокровища. Послышался лошадиный топот. Он приближался, становился громче. И вот уже конь у изгороди, поднял голову, увидел Федора, фыркнул, прядя ушами. Федор даже вздрогнул от неожиданности и, оглядываясь на рысака, сорвал с головы петлю.

Конь, пританцовывая, топнул ногой и тихонько заржал. Федор быстро отвязал веревку, боясь, что конь уйдет. Но рысак и не собирался уходить, видимо, ожидая, что человек выпустит его за изгородь.

Федор поймал рысака, торопливо оседлал, вывел за изгородь, вскочил на него и скрылся в зеленой тайге.

* * *

Утром в юрте не сразу заметили отсутствие Федора. Батрачки встали и подоили коров. Чуть подольше поспали те, что работают на сенокосе и в лесу. Потом все, женщины и мужчины, сели за длинный шатающийся стол и стали пить чай. После чая — не очень свежее варево из кислого молока. Кто-то хватился, что нет Федора.

— Где-нибудь во дворе, — гнусавым голосом сказал Чемет Семен, лобастый плешивый человек маленького роста. Он батрачил у Яковлева с двумя сыновьями и женой за пропитание и одежду.

В юрту вошла молоденькая батрачка Маланья, замешкавшаяся в хотоне. Все повернулись к двери, подумав, что вошел Федор.

— Это ты, Федор? — спросила Федосья.

— Нет, не Федор. — ответила Маланья.

— А Федора не видела? — В голосе старухи звучала тревога.

— Он куда-то еще ночью ушел. Захватил с собой повод и вышел.

У Федосьи по обеим щекам потекли крупные слезы. Батраки притихли.