Судьба

Горностаевый вечер —
он накинул на серые плечи
снежную шкуру
с хвостами снежинок…
Все как в детстве,
но я уже не буду
от стен отцарапывать льдинок
и, калачиком ноги, сидеть на окне,
нос расплюснув в стекло.
За спиной в темноте
тени виснут в углах,
и, как Баба-Яга,
надо мною топорщится страх.
Из сугробов ползет тишина,
заползает в трубу ,
и из печки глядит в темноту на меня
слепая ее башка.

Ровно в девять с шахт гудели гудки,

из-за белых готических елей
появлялися черные тени,
и в сугробах играли вдогонки
золотые от ламп огоньки.
Да, огни…
Вот уже мне двадцать три!
И девчонка, и мысли ее
убежали назад…
А огни, как и прежде,
каждый вечер горят и горят…

РАЗГОВОР СО СТОЛОМ

Мой стол
мой нежный,
деревянный друг,
все ты молчишь,
из года в год стоишь
в таинственном углу.
О чем молчишь?
Чьих рук тепло ты бережешь?
Раскрой дарохраненье лет!

Молчание плывет в ответ.

Лишь черт резной
на выгнутой ноге стола
скрипит:
— Ах, сердце человечье
так беспечно.
Вещь не доверит
таинства ему.
Предмета суть
есть совершенство мозга.
А сердце —
сердце что ж — цветок,
само взойдет,
само цветет,
само завянет и уйдет.
А вещь без старости жива
и без младенчества ясна.
И не расспрашивай стола,
коль ты поэт…
Белые розы
увяли в стаканах,
лунные блики
лежат на столе.
И я, рукою касаясь резьбы,
говорю:
мой стол,
мой мудрый друг,
прости, пожалуйста, меня!

В МОСКОВСКИЕ СУМЕРКИ

Дымились сумерки в карнизах,
и незасвеченные луны,
чуть голубея,
колебались
на электрических столбах.
Теплом асфальт отягощенный
подошвы ног подогревал,
а по бокам
дома стояли —
сплошным хребтом
без окон и дверей, —
еще огней не зажигали.

И в получас

сближения теней
вершины улицы моей
откинули на землю
полутени,
освобождая очертанья
гигантских крыш
и труб
и купола церквей.

И проникало небо

в бойницы и бреши,
и обводило синью
башни и шпили,
вычерчивая дерзость человечью,
возвышенную в зданиях
до неба.
И каждого надежда осеняла.

1947

МОЯ КОМНАТА

Куда-то все плывут, плывут
продольные дожди
перед окном моим.
А на столе — цветы,
как млечные созвездья,
да стул один,
да рукопись в углу —
мои стихи
иль я сама —
одно и то же,
только форма разная.
И все,
и больше ничего,
да сор еще
цветочный на полу.

ПЛАТЬЕ