Судьба

Босоногая роща
всплеснула руками
и разогнала грачей из гнезд.
И природа,
по последнему слову техники,
тонколиственные приборы
расставила у берез.
А прохожий сказал о них,
низко склоняясь:
«Тише, пожалуйста,—
это подснежники…»

«И стоит под кленами скамейка…»

И стоит под кленами скамейка,
на скамье, небес не замечая,
юноша, как тонкий дождик,
пальцы милой женщины руками,
словно струны, тихо задевает.
А в ладонях у нее сирени,
у плеча кружевная пена
и средь тишайших ресниц 
обетованная земля, — 
на прозрачных лугах 
ни забот, ни тревог,— 
одно сердце поет 
в берестяной рожок 
о свершенной любви. 

«Отходит равнодушие от сердца…»

Отходит равнодушие от сердца, 
когда посмотришь на березовые 
листья, 
что почку открывают 
в середине мая. 
К младенчеству весны 
с любовью припадая, 
ты голову к ветвям склоняешь, 
и в этот миг 
походит на рассвет — 
бурею битое, 
грозою мытое, 
жаждой опаленное 
твое лицо, 
мой современник нежный.

МОЙ ИНСТИТУТ

Тверской бульвар…
Оленьими рогами
растут заснеженные тополя,
сад Герцена, засыпанный снегами;
за легкими пуховыми ветвями
желтеет старый дом,
и греют тлеющим огнем
зажженные большие стекла.
И я сама — 
торжественность и тишина — 
перед засвеченным стою окном:
в окне прошел седеющий Асеев,
на нервном, как ковыль, лице
морские гавани
нестылых глаз
теплом нахлынули
на снежные покои.
Мы знаем вас,
друг молодости нашей,
чистосердечность вашего стиха
и бескорыстность светлую в поэзии.
Вот юноша поэт,
и, словно раненая птица,
косой пробор
распахнутым крылом
на лоб задумчивый ложится,
трагедию войны сокрыв.
По лестнице идет другой,
рассеянный и молчаливый,
он знает финские заливы,
мечтательный и верный воин
и грустный, как заря, певец.
Пуховый ветер над Москвой…
Но лебеди покинут белый дом,
последний крик 
с плывущих облаков
прощальной песней 
ляжет на крыльцо.

(Январь 1941 г.)

КРУПСКОЙ НАДЕЖДЕ КОНСТАНТИНОВНЕ