Судьба

Седая, как Русь,
а по сердцу ровесница моя.
вы, Надежда Константиновна,
родились очень давно,
а я рождена в октябре.
Ну, так что?
Все равно одинаково.
Это не беда, что жизнь
вспахала лицо,
и право, совсем ничего,
что на вашей спине
дни кирпичами уложены,
лить бы сердце
осталось упругим,
не легли бы морщины на мысль.
Жить бы еще хоть двести,
вечно, как разум, жить.
Да и как немножко
не ссутулиться,—
на руках у вас
революция девчонкой
говорить училась,
марсельезы петь.
Прошлое не поминайте лихом.
Вы ведь любите
детей и жизнь,
бронзовую юность, загорелую,
молодость красивую и смелую,
птицей набирающую высь.
Нет в моей стране
ни стариков, ни старых.
Крылья за спиной
у граждан отросли,
и летит страна
огромной сильной стаей,
где не будет смерти
и не будет тьмы.

Седая, как Русь,

А по сердцу ровесница моя.

1937

«Дела наши, что сделаны нами…»

Дела наши, что сделаны нами, —
огромного роста.
Липа и кедр городам по колено,
а ладони у нас, как кленовые листья,
тонки и малы, —
на ладонь не уместишь кирпич.
И вот у таких-то
слабых и хрупких,
не вырастающих и до половины дерева,
из-под рук поднимаются многоэтажные 
здания,
протягиваются километровые мосты.
И пальцы, умеющие отделять лепестки цветов,
рассекают каменные горы.

НА ПЕРЕПУТЬЕ

Я иду со станции в колхоз…
Белая стоит зима…
На березовых сучках
птички красные сидят.
И вдруг —
в овчинной на сборках шубе,
в холостяных обшитых рукавицах,
снег взметая подолом юбки,
выступила навстречу мне
женщина из-за берез,
и я сказала «здравствуйте!» ей.
и она сказала «здравствуйте!» мне.
— Ходила за рассадой я в теплицы,
да зря, видать…
А вы чьи будете?
— Я? Я из Москвы.—
И тишина упала между нами.
В молчанье мы до птичника дошли,—
вдоль окон куры восседали,
и в красных фесках головы склоняли
задумчивые петухи.
— Капусты новый сорт
выращиваю я,—
скапала спутница моя.
На перекрестке трех троп дороги
разошлись.
— Счастливо вам дойти!—
колхозница простилась
и в сторону свою пошла.
Шел белый снег
на синие равнины.

УТРЕННИЙ АВТОБУС