Судьба — это мы

Я не знаю, где ты теперь.
Третий год не смолкает бой.
Только ты не грусти и верь,
Что люблю и всегда с тобой.

Это из стихов сороковых годов.

Я о любви,
О верности твоей
Своей строкою
Говорю так редко.
Но что строка?
Она всего лишь ветка
На дереве,
Что выбрал соловей.

Это из стихов семидесятых.

Право же, впечатление такое, будто две разных руки вывели, два разных сердца продиктовали это.

Уже в первой книжке, названной, как мы помним, без претензий, одним словом «Верность», тему любви обозначил и высветил цикл «Ярославна».

Снова дует неистовый ветер.
Быть кровавому, злому дождю.
Сколько дней, сколько длинных столетий
Я тебя, мой единственный, жду.

(«Ярославна», 1943)

Извечный образ женщины-хранительницы домашнего очага, орлицы, распростершей свои крылья над орлятами-детьми; неизбывная тревога, боль, ожидание, печаль и верность, неподкупная верность любящего сердца — вот истоки чувств лирической героини, истоки ее мироощущения.

Тема любви «одной-единой навек» долго будет сопровождать поэтессу. По крайней мере, до конца пятидесятых годов она не даст ей иной трактовки. А откуда пошла она, эта трактовка? Пожалуй, от сурового, аскетического «Сказа» (1944—1945).

«Раз полюбила, то навек…» — вот поэтически сконцентрированная народная мораль, которая воспевается в «Сказе». И вовсе не случайно поэтесса придает стихотворению такой личностный, такой конкретный характер, делая эту заповедь своей «родовой формулой»: «Я …слышала… от бабки…», «Мне часто повторяла мать…», «Так в нашем повелось роду…»

Даже смерть любимого («Я выжила, а ты убит…») ничего не меняет: она останется верна мужу-воину, потому что так ведется в роду.

Конечно же, на эти стихи проецировалось время. Разговор о верности любимых тем, кто сражался с врагом, мог носить только такой недвусмысленный, только такой определенный характер.

Но для Людмилы Татьяничевой тема верности в любви оказалась как бы особо точным попаданием в цель. Даже в стихах с сатирическим оттенком, если в них речь заходит о любви, поэтесса не забывает свою раз и навсегда выведенную «родовую формулу».

Клянешься в любви навеки,
До гробовой доски,
Будто кладешь на веки
Пудовые пятаки.
Клянешься, как будто ставишь
Печать на расходный чек.
А что о любви ты знаешь,
О той, что одна навек?

Работая над очерком, я пытался понять, почему после первых, во многом наивных юношеских стихов тридцатых годов, Людмила Татьяничева так редко обращалась к интимной лирике, обычно наиболее ярко проявляющей лица необщее выраженье у поэтов-женщин. Беседовал об этом с друзьями поэтессы, соратниками и земляками.

Михаил Львов отшучивался: «Тема любви в те трудные годы была не в моде…» Марк Гроссман искал причину в характере поэтессы: «Ее чувства были сосредоточены на социальных мотивах. Любовь, личные дела оставались в тени…»

А ей, судя по отдельным стихам, письмам, статьям, нравилась рубенсовская полнота жизни в любовной лирике Василия Федорова; в разговорах о любви, как предмете поэзии, она нередко вспоминала летучее федоровское «Любовь горела…». Упоенно читала эти стихи наизусть.

Ей был духовно близок тихий, умудренный прожитым, свет лирики Александра Твардовского, никогда не переступавшего порога истинной целомудренности.

Но сама она, как бы по инерции, продолжала петь песню любви на одной ноте, ноте светлого и чистого, юношески незамутненного чувства, ноте беспечного срывания лепестков ромашки.

У рассвета сосны — розовы,
А у вечера —
Красны…
Пили светлый сок березовый
Мы на празднике весны.
Шли, держась с тобою за руки,
Избегали троп глухих,
Я плела венки из таволги
И в Тобол бросала их…

(«У рассвета сосны розовы…», 1963)

Перелистывая итоговые книги — «Избранное» (1965), «Корабельный бор» (1974), двухтомник (1976), — вновь и вновь останавливаю себя на мысли: интимной лирике поэтесса уделяла малую часть своего внимания, считала, очевидно, что такая лирика ей не свойственна.

Не бурей вызвана в крови
Осенняя бессонница…
Но утверждением любви
Мой каждый день становится.
Весь мир
Мне хочется обнять,
Чтобы сильней увериться:
Любовь —
Всему живому мать.
На ней
Все в жизни держится!{30}