Судьба генерала Джона Турчина

— Толпа, Иван, со времен древнего Рима любит зрелища, — сказал Евгений. — Хлеба и зрелищ.

И тогда, помнится, он ответил:

— Это не толпа. Это народ... Да и вообще — что значит толпа?

Возами везли мимо них на рынки срубленные к рождеству елки. Визжали обмерзлые полозья, в морозном воздухе тянуло смолистым запахом хвойного бора.

Было это три года назад.

ПОВЕСИТЬ, А НЕ ЗАПЛАТИТЬ!

У себя в холостой квартире на Литейном князь Кильдей-Девлетов устраивал товарищескую пирушку, справляя окончание академии. Гостей было человек пятнадцать — все гвардейцы-выпускники.

Лампы мутно просвечивали сквозь слоистую пелену табачного дыма. Некоторые из гостей еще сидели за столом перед недопитым бокалом. Полупустые бутылки с багровыми и серебряными головками, тарелки с остатками еды, влажные красные пятна на смятой скатерти... Но большинство, уже насытясь и отяжелев, перешли в кабинет с коврами на стенах и с медвежьей шкурой на полу; расселись в мягких креслах и на низких диванах, курили и продолжали начатый за столом шумный, бестолковый разговор, то и дело прерываемый взрывами смеха. Выпито было вдоволь.

Развалясь в кресле, расстегнув парадный мундир, в котором было ему жарко и томно, Турчанинов клубами пускал дым из длинного — до полу — хозяйского чубука, оправленного в янтарь. Секунд-майор изрядно выпил, перед глазами колыхался легкий, стеклянный туман, настроение было прекрасным и ко всему благожелательным. Добродушно щурясь, с чубуком в руке, водил он вокруг чуть-чуть замутившимся взором. Знакомые лица, теперь багровые, смеющиеся, по-домашнему расстегнутые мундиры с золотыми и серебряными эполетами — «ватрушками»... Свой народ, славные ребята. Жалко, что теперь, по окончании академии, разлетимся кто куда...

А вон и сам хозяин, князь Илья. Разрумянился, хмельной. В белой шелковой рубашке и красных чакчирах, развалился на тахте с гитарой в руках, лениво пощипывает тугие певучие струны. Ворот отстегнут, треугольником чернеет заросшая грудь, видна золотая цепочка от нательного крестика. Красавец, рубаха-парень!.. Над тахтой коричнево-красной расцветки текинский ковер, на узорах ковра — перекрещенные сабли и пистолеты...

Время от времени князь Илья отдавал приказания лакеям:

— Тимошка, еще шампанского!.. Петрушка, раскури барину трубку!..

И низенький старичок камердинер Тимошка, в опрятном сюртучке, проворно семеня, приносил и раскупоривал новые бутылки. Пробки стреляли в потолок, пенилось и шипело в бокалах веселое игристое вино. Мастерски разливал Тимошка — ни единой пролитой капли... Но почему, — подумалось внезапно Турчанинову, — почему седой, благообразный старик должен зваться Тимошкой?..

Все говорили разом, и каждый говорил свое. В общем шуме голосов вырывались клочки фраз:

— ...говорю тебе: Владимир с мечами и бантом...

— ...Tiens! Mais c’est epatant!..[1]

— ...нет, позвольте, господа, дворянская честь...

— ...у нее прелестные ножки!..

В углу, свесив на грудь голову с жидкими, зачесанными поперек лысины прядями, развалив колени, дремал в креслах плотный курносый павловец.

Кильдей-Девлетов взял на гитаре звучный аккорд и, подыгрывая себе, запел приятным сипловатым баритоном:

Не ис-ку-шай меня
без ну-ужды
Развра-атом неж-ности твое-ей...

— Слушайте, князь. Говорят, вы как-то интересно получили полк. Какая-то необычайная история, — надувая свекольно-румяные щеки и утираясь фуляровым платком, сказал дородный, добродушный, с мохнатыми бакенбардами, с густым черным ежиком, начинавшимся почти от бровей, полковник-преображенец.

— О, это замечательно! Я слышал! — воскликнул, крутя длинный ус, худой, пучеглазый улан.

Продолжая бренчать на гитаре, Кильдей-Девлетов кивнул.

— Рассказали бы, а? — не отставал преображенец.

— Расскажите, — послышались голоса. — Просим, князь.

Рванув напоследок струны, князь Илья отбросил на тахту загудевшую гитару, закинул руки за голову, потянулся сильным, коренастым телом.

— Ну что ж, господа, расскажу, если желаете. История действительно презабавная. — Хохотнул, вспомнив, под черными закрученными усами блеснули зубы. — Итак, стояли мы во время венгерского похода в одном паршивом местечке. Надо вам сказать, командовал я тогда эскадроном. Как-то собрались у меня командир полка и бригадный генерал, сели перекинуться в картишки. Сметали две талии, я стасовал карты и приготовился метать третью. И тут на пороге собственной персоной мой вахмистр Галушко. «Так шо, ваше сиятельство, Хаим до вас прийшов, гро́шей просыть». — «Каких гро́шей?» — «Та ж за сено, шо куповалы». — «К черту!» — кричу. Волнуюсь, понимаете, карта идет препаршивая, дьявольски не везет, а тут этот болван, понимаете, со своим сеном... Однако не уходит мой Галушко, все топчется. Очень, говорит, просит жид заплатить ему. «Повесить его, а не заплатить!» — кричу я и начинаю понтировать. Крикнул, понимаете, машинально, совсем не думая, — голова не тем была занята. Повернулся Галушко налево кругом, исчез.