Судьба и грехи России

                Но, разумеется, историк знает, что, как ни резки бывают  исторические разрывы революционных эпох, они не в силах  уничтожить непрерывности. Сперва подпочвенная, болезненно  сжатая, но древняя традиция выходит наружу, сказываясь не  столько в реставрациях, сколько в самом модернистском стиле  воздвигаемого здания. Однако старина эта бывает не похожа  на недавнее, только что убитое прошлое. Из катастрофы встают ожившими  гораздо более древние пласты. Можно сказать,  пожалуй, что в человеческой истории, как в истории земли,  чем древнее, тем тверже: гранит и порфир не легко рассыпаются. Вот почему, не мечтая о воскрешении начал XIX века,  мы можем ожидать — и эти ожидания отчасти уже оправдываются — воскрешения старых и даже древних пластов русской  культуры. Октябрьское поколение не помнящих родства было  бы бессильно что-либо создать, если бы в нем — и в нем также! —  не жил гений народа. Вот почему необходимо иметь всегда перед глазами этот фон тысячелетней истории, на котором выделяются взбунтовавшиеся против него, но уже усмиряемые им «октябристы». Эти соображения определяют направление наших  поисков. Мы ищем предпосылок будущей культуры Рос-

ПИСЬМА  О РУССКОЙ  КУЛЬТУРЕ              

==165

сии в ее настоящем, стараясь уяснить его в свете прошлого.

                1

                Первой предпосылкой культуры является сам человек. Мы  жадно вглядываемся в черты нового человека, созданного революцией, потому что именно он будет творцом русской культуры. Вглядываемся — и не узнаем его. Первое впечатление — необычайная резкость происшедшей перемены. Кажется, что перед нами совершенно новая нация. Спрашиваешь  себя с волнением, и даже мукой: полно, да русский ли это человек? Перебираешь одну за другой черты, которые мы привыкли связывать с русской душевностью, и не находишь их в новом человеке. И вместе с тем сколько новых качеств, которые мы привыкли видеть в чужих, далеких национальных типах. Что осталось от «Святой» и от «вольной» Руси, но также и от Обломова, от «мальчика без штанов» и от всех положительных и отрицательных воплощений  русского национального лица? Мы привыкли  думать, что русский человек добр. Во всяком случае, что он умеет жалеть. В русской мучительной, кенотической жалости мы  видели основное различие нашего христианского типа от западной моральной установки. Кажется, жалость теперь совершенно вырвана из русской жизни и из русского сердца. Поколение, воспитанное революцией,  с энергией и даже яростью борется за жизнь, вгрызается чубами не только в гранит науки, но и в горло своего конкурента-товарища. Дружным хором ругательств провожают в тюрьму, а то и в могилу, поскользнувшихся, павших, готовы сами отправить на смерть товарища, что бы занять его место. Жалость для них бранное слово, христианский пережиток. «Злость» — ценное качество, которое стараются в себе развивать. При таких условиях им не трудно быть веселыми. Чужие страдания не отравляют веселья, и новые советские песни, вероятно, не звучат совершенно фальшиво  в СССР:

И нигде на свете не умеют,

Как у нас, смеяться и любить...

                Мы  привыкли  считать, что русский человек отличается

==166                                                      Г. П. Федотов

 тонкой духовной организацией  (даже в народе): что он  «психологичен», чуток, не переносит фальши. Недавние за  граничные гастроли Художественного театра показали всему свету, что талантливейшие русские артисты разучились  передавать тонкие душевные движения. Им доступно лишь  резко очерченное, грубое, патетическое. Самое замечательное, что в этом нет ничего нарочитого. Они хотели бы дать  психологическую драму,  хотели бы сохранить наследие  Станиславского, они еще учатся у старых учителей. Но  жизнь сильнее школы. Выйдя  из нового поколения, они  приносят с собой его бесчувственность, — которая не исключает, конечно, художественной одаренности.

                Мы  привыкли  считать, что русский человек индивидуалист-одиночка, не способный к организации и общему делу. Наши большие люди всегда бунтари и чудаки, идущие  своим путем, не подчиняющиеся социальной дисциплине.  О чем же говорит техника новых русских актеров, спортивных команд, певческих хоров? Великолепные  массовые  сцены, слаженность действий, изумительная четкость коллективных движений — при сравнительной бедности личных талантов. Нет гениев, но много талантов, и таланты  эти раскрываются в коллективе. Да ведь это почти торжество немецкой «умеренности и аккуратности», хотя  в боевых, военных темпах. Русский народ оказывается народом  солдат, а не партизанок, команд, «экие», а не искателей,  одиночек, бунтарей.