Судьба и грехи России

    Она вышла  на политический путь из дворянских усадеб и иерейских домов — без всякого политического опыта, без всякой связи с государственным делом и даже с русской действительностью. Привыкнув дышать разреженным воздухом идей, она с ужасом и отвращением взирала на мир действительности. Он казался ей то пошлым, то жутким; устав смеяться над ним и обличать его, она хотела разрушить  его -- с корнем, без пощады, с той прямолинейностью, которая почиталась долгом совести в царстве отвлеченной  мысли.  Отсюда  пресловутый максимализм  программ, радикализм – тактики. Всякая «постепеновщина»  отметалась как недостойный моральный компромисс. Ибо самоеотношение интеллигенции к политике было не политическим  отношением, а бессознательно-религиозным.  Благодаря отрыву от исторической Церкви и коренного русла народной жизни, религиозность эта не могла не быть сектантской. Так называемая политическая деятельность интеллигенции зачастую была по существу сектантской борьбой с царством зверя-государства — борьбой, где мученичество было само по себе завидной целью. Очевидно, у этих людей не могло найтись никакого общего языка с властью, и никакие уступки власти уже не могли бы насытить апокалипсической жажды. В этом была заколдованность круга.

     Правда, остается еще умеренный либерализм как возможный  контрагент переговоров. Но либеральные течения никогда не были особенно влиятельны в русской жизни. За ними  не стояло силы героического подвижничества, не стояло и спокойной поддержки общественных классов. Самое содержание их идеалов представляло зачастую лишь остывшую  форму  революционной лавы. Русский либерализм  долго питался не столько силами русской жизни, сколько впечатлениями заграничных поездок, поверхностным восторгом перед чудесами европейской цивилизации, при полном неумении связать свой просветительный идеал с движущими   силами русской жизни. Только монархия могла бы, если бы хотела, осуществлять либеральные ре-

==144

формы  в России. Но монархия не хотела, а у барина-либерала не было общего языка даже с московским купцом, не говоря уже о его собственных крепостных. В условиях русской жизни  (окостенение монархии) либерализм превращался  в силу разрушительную и невольно работал для дела революции.

    Западническое содержание идеалов, как левой, так и либеральной общественности, при хронической борьбе с государственной властью приводило к болезни антинационализма. Все, что было связано с государственной мощью России, с ее героическим преданием, с ее мировыми или имперскими  задачами, было взято под подозрение, разлагалось ядом скептицизма. За правительством и монархией объектом ненависти становилась уже сама Россия: русское государство, русская нация. Русский революционизм и даже русский либерализм  принимал  пораженческий характер, ярко сказавшийся в японскую войну. Это антинациональное  направление   если не всей, то влиятельной интеллигенции  делало невозможным для патриотических кругов дворянства (и армии) примирение с нею, признание относительной правды ее идей.

    Перед интеллигенцией ставилась задача: пробиться из осажденной крепости самодержавия — в народ. Найти в крестьянских и рабочих массах, тоже страдающих от чиновничьего произвола, сообщников в своей борьбе. Но тут она встретилась с тяжелым, непреодолимым недоверием к ней со стороны масс, которое сопровождает все трагические попытки интеллигентского исхода «в народ». Это недоверие лишь видимо зарубцевалось    в революцию 1905 года и снова в 1917 году разверзло между народом и интеллигенцией пропасть, похоронившую не только царскую власть,  но и демократическую революцию.

   Как объяснить это вечное недоверие народа к  интеллигенции? Для понимания  его необходимо остановиться  на одной особенности образования интеллигенции в России. Углубившись  в нее, мы вместе с тем дорисуем наш портрет интеллигенции — уже не только как носительницы известных идей, но и как общественного слоя с его бытовыми чертами, обрекавшими  его, не менее самих идей, на политическое бессилие.

* * *

   Есть коренное отличие в истории образования интеллигенции, в широком смысле, на Западе и в России. Различие это сводится к тому, что европейская интеллигенция нового времени была одним  из слоев третьего сословия,

==145

питалась соками городской буржуазии, воспитывалась в ее дисциплине, защищала  ее право. У нас питомником интеллигенции было дворянство. С приходом разночинцев  гегемония  дворянства не сразу пала. Поразительно, до какой степени даже революционные партии блещут дворянскими именами —  до самого конца: Герцен, Бакунин, кн. Кропоткин, Лавров, Плеханов, Ленин. Мы видим: это не перебежчики, а вожди. Дворянский слой непропорционально велик и среди квалифицированной интеллигенции, в науке, литературе, искусстве.

    Главным проводником дворянских влиянии, настоящей машиной  для переливки в дворянские формы     демократической России была школа.