Судьба и грехи России

   Оригинальнее всего было то, что народ всегда сохранял  убеждение в своем праве на помещичью землю. Говорила  ли в нем старая память о государственном происхождении  дворянского поместья? Исходил ли он из социальной идеи  самодержавия, идеи царя, которому принадлежит вся земля, который дает и отнимает ее по своей воле? По мере того, как дворянство снимало с себя социальные функции, крестьянство делало свои выводы. Оно привыкло видеть в барине паразита. В сущности, воинская повинность, легшая на крестьян в XVIII веке, уже уничтожила дворянское право на землю как плату за кровь.

   Раздел земли между    крестьянством и дворянством во время освобождения был воспринят первым как тяжелая несправедливость. Уже тогда оно предъявило притязания на всю землю. Это требование вытекало не из экономической нужды, а из сознания права — своеобразного, не час-

==155

тно-коммунистического, а скорее публичного права. Как ни странно, но освобождение крестьян нанесло первый удар монархическому чувству   крестьянства. Оно же положило начало разложению тех духовных основ, на которых держалась старая мужицкая верность.

   Со времени эмансипации медленно, но неизменно начинает крошиться тот гранитный массив, на котором стояла Империя. Пока сила инерции держала могучий комплекс  консервативных   чувств в душе  крестьянина, расшатанность и разброд среди правящих классов были не опасны. «Россия управляется случаем и держится силою тяжести», — заметил один умный дипломат при петербургском дворе начала XIX века. 19 февраля вывело страну из равновесия. Начался процесс брожения, не прекращающийся  до дней революции. Крестьянство расползалось по лицу  России в поисках земли и заработков. Постоянное падение сельского хозяйства обостряло извечный голод по земле. Освобождение создавало прецедент для черного передела. Борьба за землю сталкивала крестьянство с официальной Россией, которая держалась лишь именем царя. К ней не было  уважения, а с ослаблением режима убывал и страх. Школа, город, казарма, железная дорога стихийно разлагали основы  крестьянского мировоззрения. На поверхности было незаметно:  мужик не читал, не рассуждал. Но он терял веру, уходил в себя, хитрил и ждал.

    Думается, что огромная разница восприятии крестьянской стихии  у Тургенева и Некрасова, с одной стороны, и  Чехова, с другой, связана не только с изменившимся сознанием  интеллигенции, но и с эволюцией самого крестьянства.Комплекс  благоговейных чувств рассыпался. Остался  практический материализм  последовательное недоверие. Это  еще не нигилизм, но начало духовного омертвения.  Их всех социальных инстинктов болезненно разбухает инстинкт зависти,

    Несмотря на полвека, протекшие со дня освобождения, реминисценциями   рабства была проникнута вся русская жизнь. Есть две мерки, два свода приличий для господ и для  простонародья. При официальном гражданском равенстве в  суде и управлении — какая разница в языке, в обращении! В участке околоточный рассыпается в любезностях перед дворянином и гонит в шею — совсем не фигурально — мужика.  Мужик  не обижается на «ты», на грубую брань, но уже с неудовольствием переносит побои. Он возмущается, собственно,  не грубостью, которой пропитан и его собственный быт, но  бытовым неравенством. С ним он встречается на каждом шагу. в приемных канцелярий, на железной дороге — особенно  в казарме. Это неравенство оскорбляет его потому, что общественная иерархия лишена в его глазах благообразия. Быт

==156

господ, их идеал красоты и жизни для него отвратителен.   Вот почему эти мелкие уколы, от  которых постоянно страдает его чувство достоинства (а в нем много самого подлинного, аристократического достоинства!), будят в нем   темные воспоминания. И поныне еще в русских деревнях   живы дряхлые старцы, которые помнят время рабства. И   не из книг, а по устным преданиям повторяется злая повесть о том, «как нас на собак меняли» или «как травили   медведями наших детей». Народ еще не забыл и не простил   старых обид, оживляемых новыми ранами.

    Переживание крепостнических навыков среди правящих   классов, не замечавших сдвига в народной душе или думавших справиться с ними классической розгой, являлось   при этих условиях серьезной угрозой. И вот — уже в XX   столетии — наступает пора, когда мужик ощущает губернаторскую порку как оскорбление и думает о мести. В этот   момент он впервые становится восприимчив к революционной пропаганде.