Судьба княгини

«Посылаю сие письмо тебе с великим прискорбием, мой храбрый сокол! Весть моя печальна и грустна, ибо брат твой и мой муж великий князь Василий Дмитриевич намедни скончался от тяжкой сухотной немощи. Сердце мое преисполнено горечью, мой ненаглядный витязь. От всей души соболезную тебе в сей великой потере.

Однако же в событии сем есть и знак небесной милости. Отныне я вдова, мой многожеланный лев, ты же уже несколько лет как вдовец. Ныне более нет меж нами ни единой преграды, и мы имеем право открыто сочетаться пред небом и людьми, став честными законными супругами!

Приезжай же скорее, любовь моя, моя страсть, моя единственная радость, моя отдушина! Я вся трепещу в ожидании нашей встречи. Трепещу от мысли, что более нам не придется таиться и ловчить, обманывать и отворачиваться. Что смогу открыто взять тебя за руки и отдаться твоим объятиям. Что станем мы единым целым навечно, для мира земного и небесного!

Жду тебя с нетерпением, мой ясный сокол, уж все сердечко истомилося.

Приезжай! Приезжай! Приезжай!»

Воеводу бросило в жар. Читая письмо, он словно бы услышал голос своей любимой, ощутил через рыхлую желтоватую бумагу ее прикосновение, уловил ее запах. На какой-то миг оказался с нею рядом. Рядом с той, кого намеревался отстранить, осудить, наказать. Поступить по совести – как поклялся своему брату перед его смертью.

Но страшным стало не это. Страшным оказалось то, что, читая слова Софьи, мужчина с необычайной страстью возжелал снова прикоснуться губами к ее векам, насладиться ее горячим дыханием возле своего лица, прикоснуться телом к ее бархатистой коже, целовать ее плечи, ее живот, ее грудь, ее шею, пробраться губами через подбородок к глазам, слушая слабые смешки от ее смешанного со щекоткой наслаждения…

– А-а-а!!! – с силой натянул повод своего коня Юрий Дмитриевич, заставляя того развернуться, и с силой ударил пятками в его бока: – Пошел, пошел! Развертайтесь, бояре! Назад, назад! Мы возвращаемся!

Князь во весь опор гнал своего коня по звенящему льду и раз за разом ощутимо бил себя кулаком в челюсть, пытаясь разодрать кожу рубиновым глазом аспида.

С внезапной ясностью Юрий Дмитриевич понял, что никогда и ни за что не сможет изгнать Софью из Москвы! Что, едва только увидев эту женщину, услышав, прикоснувшись, он тут же снова сгорит в вихре любовного пламени, снова станет ее послушным рабом, преданным слугой, жалким холопом, готовым продать саму душу за ласковый взгляд, за нежное прикосновение, за жаркие объятия. Что едва только она улыбнется – он тут же, сразу, без малейшего колебания снова предаст своего брата…

И в этот раз – уже навсегда!

У князя Звенигородского был самый лучший конь во всем Галиче. И потому нагнать своего повелителя брошенные на Вексе бояре смогли токмо поздней темной ночью, когда изрядно расползшийся отряд потихоньку втянулся в распахнутые ворота великого города.

Тревожить правителя в сей час никто не посмел. Лишь на следующий день, поздним утром, после соборной службы, свита увидела своего изрядно осунувшегося повелителя.

– Из письма Софьи Витовтовны, вдовы моего брата и матери его единственного сына я узнал, – не дожидаясь расспросов, твердо отчеканил Юрий Дмитриевич, – что оная вдова намерена всячески отстаивать независимость державы нашей и к Литве никоим образом прислоняться не станет! Поскольку забота о свободе земли нашей была главной заботой моей и моего покойного брата, сия клятва меня успокоила. Раз опасности для нашей державы не проглядывается, то и на стол Московский, племянника своего изгнав, я всходить не стану, дабы не возбуждать усобицы в землях нашей общей вотчины! О чем я ныне составлю письмо и с великокняжеским гонцом отправлю в столицу. Распускайте холопов, рассылайте коней, прячьте броню. Похода ныне не будет!

Князь Звенигородский склонил голову – и ушел обратно в свои покои.