Судьба моя сгорела между строк

«15.III.1942

Милая Маруся!

Вот сейчас вечер, и мне надо садиться работать, а чтобы разойтись, я сажусь за письма…

Моя судьба — в войне, — и я должен был бы выжить, чтобы увидеть, как земля выглядит, когда мир, и я с трудом вспоминаю это, и хочется жить в мире. Но все может случиться и со мной. На этот случай я и пишу тебе это письмо, ты его не теряй.

1 — о детях. Под твоим присмотром они вырастут хорошими, я это знаю, и ты это должна всегда помнить. Будь ровна и спокойна с ними, как тебе ни тяжело теперь. Не дергай их, будь тверда. Нравственные правила должны быть заповедями, их нельзя преступать. Андрюша неусидчив, это не так страшно, это компенсируется легкостью усвоения. Мышь (домашнее имя Марины. — М. Т.) и так будет славная девочка. Влияние друзей — плохих, большей частью, нужно уравновешивать очевидными доказательствами правоты морали, — да ты и сама знаешь.

2 — я виноват был перед тобой. Забудь об этом, родная, прости мне. Все это началось так рано, и был я слишком молод и неопытен тогда. Теперь — я раскаиваюсь в этом, да что пользы? И седеть я стал, и поздно теперь. С Тоней я тоже наделал много ошибок, и она вряд ли со мной была счастлива. Чтобы ты меня простила, я не для себя прошу, а для тебя — простишь — и легче будет. Потом — я не думал, что ты нашу ту разлуку будешь так долго переживать. Об этом долго говорить не надо, ты сама больше знаешь об этом всем, чем я думаю.

3 — если тебе трудно будет после войны материально — о тебе должно позаботиться государство, в частности — Союз писателей. К нему, прежде всего (Президиум), нужно будет обратиться, и не просить, а требовать по праву.

Мне должен Гослитиздат. Это через Радуле (Стийенского — черногорского поэта-политэмигранта. — М. Т.) (Союз писателей: Москва, ул. Воровского, 52, Союз Советских писателей, военная комиссия, Радуле), и не только Гослитиздат. Напиши ему, чтобы половину денег тебе, половину — маме и Тоне на Тонин адрес он устроил.

Теперь: относительно моих стихов. Мне было бы приятно думать теперь, что мои стихи после войны будут изданы.

Вот, где они:

1. Тетрадь у Тони в Чистополе.

2. Тетрадь у Любови Степановны Кутузовой (Москва, Центр, Армянский переулок, 13, кв. 6). Теперь пересылать и переписывать их не надо, а после войны, может быть, они кому-нибудь понадобятся.

Ту тетрадь, что у Тони, нужно добавить по тетради, что у Любови Степановны. Если будет жить Сема Липкин (его можно будет найти через Союз писателей), пусть он примет участие в составлении, так же, как и Петр Георгиевич Скосырев, и — в основном Тоня должна участвовать в этой скучной работе, так же, как и ты. Расширять период твой, против тониной тетради — не надо. Книжку для толщины (там около 90 стихотв. получится) можно пополнить лучшими переводами (Кеминэ, например, но далеко не все, еще пересмотреть Стийенского, например). Но если она получится не тощей, то переводы можно будет переиздать отдельно.

Все мое лит. наследство, что касается материальной стороны дела, доходов с него, принадлежать, в том случае, если я не буду жив, должно поровну, пополам: 1/₂ — детям, 1/₂ — Тоне. Почему так — потому что она очень нездорова и ей нельзя после войны работать, а лечиться, и это будет дорого стоить. На Ляльку (Елена Тренина, дочь Антонины Александровны. — М. Т.) помощи ждать неоткуда, потому что Володи Тренина, вероятно, давно уже нет в живых.

Если со мной что-нибудь случится, то потом, когда опять все съедутся в Москву, не мешай Тоне видеть иногда детей. Она очень хорошая и любит их не только потому, что они мои дети, а ради их самих. Она любит меня верной любовью и нельзя будет лишать ее их общества.

Все это я пишу тебе на всякий случай, чтобы быть спокойным, что впереди у меня — сделано все, что нужно было сделать. Не беспокойся обо мне — не нужно, нужно верить, так же, как верю я, что все будет хорошо.

Не думай, что я думаю о смерти, наоборот, я думаю о жизни, и о том, как будет хорошо всем — и мне тоже, после того, как немцы будут побеждены, и какая жизнь — без конца и без края, какое приволье будет после победы. Фашизм — это мерзость и человеческая боль, телесная и душевная, и здесь — на фронте, и там — в тылу, делается все, чтобы победить этих марсиан. Может быть, весной удастся их пришибить так, что лето будет только дочисткой, все делается к тому.

Будем уверены, что все будет ладно, вспоминай меня, родная и люби, и думай хорошее. А я помню тебя, и часто-часто думаю о тебе, и потому, что все довоенное стало таким туманным и далеким — ты кажешься мне милой сестрой, такой доброй и светлой.

Да, еще пусть дети любят животных.

Пиши мне почаще и побольше.

Крепко целую тебя и Андрюшку с Маришкой, я очень люблю их. Пусть они тоже мне пишут…

У нас — весна, то пасмурная, то солнце. Поют жаворонки, а зимой прыгали по деревьям снегири.

Целую еще раз тебя и детишек, и Веру Николаевну. Мне очень жаль ее, ты не волнуй ее, будь поласковее.

Передай приветы всем, кто меня помнит, и кому он не будет неприятен.

Твой А. Тарковский.

Я подписываюсь полностью, потому что это письмо — вроде как документ.

Пиши мне, пожалуйста.

А.

На тот случай, если у тебя нет открыток — я их тебе шлю, ты только пиши. Целую тебя крепко и нежно. А.».