Судьба турчанки, или времена империи (триптих): Призрак музыканта, Врач-армянин, Я целую тебя в губы

В семьях наших соседей многие работали на этом заводе... И вообще в городе многие там работали... Завод был почти за городом... Многим было далеко ехать, в переполненном автобусе, из окрестных сел тоже там работали, тоже приезжали на автобусе... Отец приносил с работы овощи, фрукты; особенно помню джем и масло сливочное... Все так поступали... Вроде бы это запрещено было, но все приносили... Позднее я видела еще такие ситуации, когда вроде бы официально запрещено, и все равно все нарушают это запрещение; и само это нарушение становится вроде бы чем-то обычным, будто бы так и надо... Если бы нельзя было ничего приносить с завода, никто, наверное, и не стал бы там работать, потому что работа тяжелая, а платят за нее не так много... Летом на работу привозили студентов, даже из столицы... Мы жили недалеко от завода... Но на самом заводе, в цехе, я была только один раз... В гимназии нам сказали, что мы будем летом работать на заводе... Мама сказала, что я должна взять у врача освобождение, потому что у меня больные легкие... Но мне это показалось унизительным, никто из моих одноклассников не брал освобождение... Дальше я помню, как мы в каких-то темных, почти черных халатах стоим в цехе... Цех мне показался очень большим и высоким; все было каким-то очень темным и казалось грязным, или на самом деле и было грязным; люди казались маленькими с измученными лицами... В этих темных до грязности халатах... Волосы у женщин убраны под косынки, от этого еще более жалкий вид... Я увидела конвейер, и много человеческих рук над ним — вереница... Но как двигались стеклянные банки, помню смутно... Стоял страшный шум, грохот настоящий... Я ужаснулась... Как можно здесь находиться целый день?.. И как можно, чтобы в этой грязи темной люди возились бы с овощами и маслом...

Вдруг я увидела отца, он быстро шел ко мне и резко размахивал руками... На нем тоже был этот темно-грязный халат... Лицо казалось совсем смуглым и как-то в испарине, а глаза показались мне какими-то выпученными... и с расширенными зрачками... Я подумала, что здесь, на работе, он всегда так выглядит, и мне стало тоскливо и больно... Он подошел не ко мне, а к учительнице, которая была с нами, и стал громко кричать, иначе его не было бы слышно... Он кричал, что мне нельзя работать, что у меня слабые легкие... Нельзя было понятъ, доказывает он, или просит, или сердится, различалось только напряжение голоса для громкого крика... Я видела его запекшиеся губы, и зубы металлические серые вдруг проблескивали, и капельки слюны как-то страшно летели... Было видно эти капельки слюны... Кажется, я никогда раньше не видела такого... Мне было неловко... Наверное, кто-то из соседей наших сказал отцу, что я здесь, или мама ему сказала... Мои одноклассники насмешливо заулыбались... Учительница как-то растерянно качала головой, показывая, что соглашается с моим отцом... Он схватил меня за руку, я опустила голову... Какой-то рабочий подошел к нему и что-то крикнул по-турецки... Отец выкрикнул ответ... Я не разобрала, что они кричали... Не отпуская моей руки, отец обернулся к этому конвейеру и что-то крикнул повелительно... Потом повел меня из цеха... Мы вышли в большой заасфальтированный двор, у меня еще немного звенело в ушах... Отец дернул полу моего халата, я сняла халат и отдала ему, он скомкал халат и взял его под мышку... Я молчала, и отец молчал... Он уже не держал меня за руку... Он отошел немного в сторону и отхаркнулся... Мы дошли до проходной, отец вошел туда вместе со мной и сказал: «Иди домой...» Я молча ушла... Вечером отец ругал мать за то, что она сама не пошла к врачу за справкой для меня... Я сердилась на отца; мне казалось, он меня унизил... И все же я понимала, что он прав...