Судьба турчанки, или времена империи (триптих): Призрак музыканта, Врач-армянин, Я целую тебя в губы

Лазар... У него совсем настоящее имя... Пока ему легче... Но как же все случается, происходит? Внезапно, вдруг?.. Нет, мы просто думаем, что внезапно... Просто думаем так, потому что целиком поглощены какой-нибудь тошнотой, и головокружением, и ненавистью к самим себе, и переводом рассказов, и по книжке французской кулинарии готовим обед из болгарских продуктов, и пальтишко надо купить маленькой... И вот все происходит: насильно меняют имена, и арестовывают людей, и всякое другое... А что мы? — Вечером читаем детям вслух «Чиполлино» или «Пиноккио»; и гланды; и начинается один конфликт с этой тупой учительницей болгарской литературы... Маленький мой Лазар! Как я его люблю! С ним так чисто и хорошо!.. Каждую неделю я ему пишу по одному письму; рассказываю, какие книги есть в больничной библиотеке и какие здесь люди, какие человеческие характеры, типы... Он мне отвечает, такие интересные мысли сейчас приходят ему в головку... Я не хочу, чтобы он приезжал сюда, к туберкулезным больным, поэтому мы так усиленно переписываемся... Пусть мой сын не чувствует так, будто я его за- бросила... Как хорошо он улыбается!... Девочки так не умеют... Но они такие тепленькие и нежные... Волосики у них пахнут нежностью... Они так прижимаются ко мне, мои девочки... Мне так хорошо, когда я их обнимаю и прижимаю к себе... И я очень люблю купать их вечером...

Но больше всего я скучаю по Лазару Маленькому... Лазарчо  мой... Я так люблю его!.. И сразу я понимаю, что и девочек очень люблю... Эта тупая учительница в школе, она не может понять моего Лазарчо... Теперь он и рифмованные стихи начал писать... А его сестрички рисуют... Но все-таки, может быть, ему не надо так сильно увлекаться литературой... Ведь так много лжи, фальши, зависти нехорошей бывает там, в этой литературной среде...

В сущности, я знаю, в чем заключается мое страдание. Значит... а, кажется, я это уже говорила... Только немножко в другой форме... Ну, еще раз повторю... Есть такое, когда людей строят в колонны, значит, объединяют по принципу каких-то общих, единообразных имен и фамилий, или записи в паспорте, в графе «национальность»... И люди идут убивать и притеснять других людей, у которых другие имена и фамилии и другие записи в разграфленных документах... Такие объединения, кажется, всегда добровольные, или полудобровольные... И люди охотно идут и верят, что именно убивая и притесняя других людей, они достигнут благополучия, даже величия... И, кажется, мало кому бывает в таких случаях стыдно... Вот Льву Толстому было стыдно, когда русских крестьян погнали на Балканский полуостров, воевать за то, чтобы империя стала еще больше и чтобы расширилась сфера ее имперского влияния... А Достоевскому стыдно не было... Но бывает ещё страшнее: когда чья-то конкретная и страшная воля ставит тебя к стене, или загоняет в газовую камеру, или меняет тебе имя; когда тебя зачеркивают, ты уже больше не ты, не личность, а только графа в разграфленном документе; носитель имени, которое тебя насильно заставляют поменять на другое имя... Но я все равно, даже в этом едином мучении не знаю, о чем говорить с тысячами моих единоплеменниц, которые держат детей на руках... У меня нет детей... Я пишу стихи... И насильственное, унизительное объединение — самое мучительное для меня... Я не понимаю тех, которые пишут в своих стихах о каком-то своем единстве со своим народом... Нет!.. Я — это я! И другие люди — это другие люди!.. И я не хочу этого гнусного единства под дулом автомата или в тюремной камере... Такие отдельные отчаянные глаза, пораженные страшным своим одиночеством, я видела на фотографиях, где целые толпы людей с шестиконечными звездами на груди, эти глаза я выхватывала взглядом из десятков других, чужих для меня глаз...

Я почти не общаюсь со своими родственниками. И у них нет особого желания видеться со мной. Мне не нравится их презрительная жалость ко мне за мое одиночество, за мою неопределенность в жизни... Если бы Лазар был со мной, я бы не чувствовала себя одинокой... Но скоро все это станет (или уже стало) совсем незначительным, потому что чернота одной общей для всех нас беды сожмет нас в своих когтях...