Судьбы передвижников

«На этих собраниях не знали, что такое скука, винт, выпивка, – эти неизбежные спутники духовного оскудения общества, – вспоминал Михаил Нестеров. – H.A., то серьёзный, то остроумный и милый хозяин, был душой субботних собраний на Сергиевской. За ужином, помню, бывали великие споры, иногда они затягивались далеко за полночь, и мы расходились обыкновенно поздно, гурьбой, довольные проведённым временем». Точные наблюдения Михаила Васильевича, всегда изысканно преломлённые призмой его художественного восприятия, и на этот раз создали яркий образ: «Николай Александрович понравился мне с первого взгляда: при военной выправке в нём было какое-то своеобразное изящество, было нечто для меня привлекательное. Его лицо внушало доверие, и, узнав его позднее, я всегда верил ему (бывают такие счастливые лица). Гармония внутренняя и внешняя чувствовалась в каждой его мысли, слове, движении его. И я почувствовал это – тогда ещё молодой, неопытный в оценке людей – всем существом моим…»

Нестеров оставил и замечательный двойной словесный портрет супругов Ярошенко: «Оба, согласные в главном, во взглядах на современную им жизнь, на общество того времени, разнились, так сказать, в “темпераментах”. Николай Александрович – всегда сдержанный, такой корректный; Мария Павловна – пылкая, непосредственная, нередко не владевшая собой, – но оба большой, хорошей культуры, образованные, глубоко честные».

Без чётко обозначенных в натуре новичка-визитёра нравственных принципов у него не оставалось никаких шансов стать завсегдатаем в доме Ярошенко. По словам писательницы Стефании Караскевич – одной из постоянных посетительниц ярошенковских «суббот»: «И сам Николай Александрович, и люди, сгруппировавшиеся вокруг его мастерской, были очень нетерпимы к инакомыслящим… были книги, и талантливо написанные книги, которых здесь не читали. Были писатели, и небесталанные, имена которых не упоминались. Были поступки, за которые люди удалялись из кружка, хотя бы они до того считались друзьями».

Ярошенко не был словоохотлив и речист, но в его коротких репликах слушатели находили больше силы и смысла, чем в иных эффектных выступлениях. Критик Николай Михайловский так и сказал о Николае Александровиче: «Высокообразованный, глубоко убеждённый, обладавший, притом своеобразно, прекрасным даром слова, он сделал для русского искусства гораздо больше, чем это может показаться людям, не знавшим его лично». Обращению к эпистолярному жанру Ярошенко обычно побуждал определённый повод. Своих корреспондентов художник призывал уничтожать полученные от него и уже прочитанные послания, поскольку искренне не понимал, зачем хранить листы со следами забот текущего дня, а пускаться в пространные рассуждения, изливая на бумагу душевные волнения, художник не любил. Не хранил Ярошенко и писем, ему адресованных.

В 1879 году Николай Александрович от имени Товарищества обратился к Третьякову с предложением согласовать принципы сотрудничества между собирателем и передвижниками, подчеркнув, что это взаимодействие должно ставить во главу угла не материальную выгоду, а служение идейным приоритетам Товарищества. В том же году произошёл памятный скандал, когда после передвижной выставки в газете «Молва» появилась злопыхательская статья, направленная против Товарищества вообще и Архипа Куинджи в частности. Возмущённый Ярошенко написал автору статьи Михаилу Клодту письмо с резкой оценкой его поступка. И так было всегда – там, где многие промолчали бы, Николай Александрович поднимался во весь могучий рост своей неподкупной личности и бросался на защиту священных для него этических норм. Только так у Ярошенко получалось дышать, думать, жить.

Всё сильнее волновавшая художника социально-политическая тема зазвучала на полотне «У Литовского замка». Вполне возможно, работа над этой огромной картиной началась сразу после выстрела Веры Засулич 1878 года, но с той же долей вероятности можно утверждать, что Ярошенко написал её к 9-й Передвижной выставке по эскизам, созданным по горячим следам этого известного петербургского происшествия. Утром 1 марта 1881 года картина предстала перед посетителями выставки, а всего через несколько часов свершилось потрясшее общество цареубийство.

Созвучность новоявленной работы Ярошенко, недвусмысленно сочувствующей борцам с властью, и громкого события, более того – их совпадение во времени выглядело мистически. Картину немедленно удалили с выставки, а её автор был помещён под домашний арест, который был снят после двухчасовой беседы офицера-художника с министром внутренних дел Лорис-Меликовым. Само же наделавшее шуму произведение довольно долго находилось в мастерской Николая Александровича. Позднее, недостаточно хорошо свёрнутое и отданное знакомым на хранение, оно погибло. Ярошенко вполне осознавал, что художественный уровень полотна «У Литовского замка» не соответствовал дерзновенности замысла, и потому спустя десятилетие признал, что эта его работа имела «лишь временный интерес», что ему «не удалось… дать ей характер широкого обобщения».