Судьбы передвижников

Несгибаемый Ярошенко, после смерти Крамского ставший у руля Товарищества, считал своим священным долгом блюсти его основополагающие принципы. Николай Александрович неистово восстал против академического профессорства самых выдающихся художников-передвижников, нисколько не сомневаясь, что мощный административный и финансовый ресурс академии навяжет им свои представления, которые, как ржа, проникнут во внутренний мир Товарищества и уничтожат его.

Не все передвижники разделяли точку зрения Ярошенко, искренне полагая, что их появление в академических классах лишь привнесёт много полезного в обучение будущих художников. Наметившееся в рядах передвижников размежевание отозвалось в сердце Ярошенко болью и готовностью к непримиримой борьбе за сохранение единства ТПХВ.

Григорий Мясоедов высказался о категоричной позиции Ярошенко со свойственной ему прямотой: «Конечно, он не мог бы отнестись иначе, как и в прежнее время, и хотя он себе верен и во многом прав, всё-таки он несколько односторонен, очень боязлив и старается что-то охранять, что давно испарилось. Поэтому от него едва ли можно вполне услышать что-либо объективное».

Сам Николай Александрович горестно констатировал: «Что касается петербуржцев, то все они идут в Академию сознательно и с предварительного их согласия. Из них, я думаю, один Брюллов идёт туда без задних мыслей и в надежде принести какую-то пользу, остальные несомненно таят глубоко разные вожделения, и уже нечего говорить, что все без исключения подкуплены тем внешним почётом, который имеет с виду это назначение».

В последний день 1893 года Ярошенко написал Остроухову о свершившемся с плохо скрываемым глухим отчаянием: «…состоялось назначение членов Академии. В число их попало наших 10 членов, которые принадлежат к самым коренным членам товарищества. Для меня это факт чрезвычайной важности, в котором я вижу разложение нашего дела, если только назначенные лица идут туда по собственной охоте… мучительно думать, что выдохлось всё то хорошее, что скрепляло так долго союз людей, и достаточно было поманить немного, чтобы всё кинулось в сторону. Я очень расстроен всё это время и не могу спокойно думать о том, что случилось».

«Вся драма разрыва Ярошенко с товарищами, – вспоминала Анна Ивановна Менделеева, – произошла на наших глазах и отчасти в нашей квартире на “средах”. Не удалось и Дмитрию Ивановичу убедить и помирить их». Великий химик очень уважительно относился к Николаю Александровичу, высоко ценил ум, нравственную безупречность художника и, когда его не стало, признался в одной из приватных бесед: «Год жизни отдал бы, чтобы сейчас сидел тут Ярошенко, чтобы поговорить с ним».

Спустя некоторое время стало понятно, что опасения Ярошенко были несколько преувеличены. Столпы передвижничества оставались верны Товариществу, постоянно участвовали в его выставках, а некоторые, так и не найдя общего языка с академией, вскоре покинули её стены. Любопытно, что из всех передвижников, ушедших в академию, Николай Александрович только в Куинджи продолжал видеть главного врага. Обычно так болезненно реагируют на неизвинительные поступки когда-то очень близких друзей.

Большие разочарования нанесли по уже пошатнувшемуся к тому времени здоровью Николая Александровича серьёзный удар. Давно дремавшая в теле Ярошенко хворь, изначально, возможно, спровоцированная вредными для здоровья условиями заводской службы, стала принимать довольно опасную и тяжёлую форму. В тогдашнем письме Ильи Остроухова можно найти такие строки: «Ярошенко очень нехорош. У него каверны в горле, и Симановский не ручается за хороший исход. Ярошенко всё это знает. Но, как всегда, глядит весело, острит и продолжает вести жизнь здорового человека».

Прогрессирование горловой чахотки не сломило художника. Он говорит теперь шёпотом, но его высказывания, как прежде, умны, ироничны, и слушатели поспешно замолкают, когда Николай Александрович вступает в общий разговор, чтобы не пропустить ни единого его слова. Критик Михаил Неведомский свидетельствовал: «Отличительным свойством Ярошенко было преобладание интеллекта над остальными свойствами психики. Это становилось ясным после двух минут разговора с ним, это виделось и в мыслящих, “внимательных” глазах его».

Болезнь, осложнив устное общение, не заглушила желания делиться с друзьями мнениями, эмоциями. Письма Николая Александровича становятся более многословными и ласковыми, но ко всем, кроме членов своей семьи, Ярошенко продолжает сдержанно-уважительно обращаться исключительно на «Вы». А когда простые люди говорили художнику: «Ваше превосходительство», он с усмешкой раздражения спрашивал жену: «Маша! И когда это ты заслужила и стала “его превосходительством”?»