Судный год

– Ты идиот, – наконец произносит она убито. – А это гораздо хуже, чем психоаналитик… И очень самолюбивый, обидчивый. Слышишь одного себя. Жалеешь одного себя… В сто раз хуже твоей Истицы! Не зря она так на тебя ополчилась! Почуяла родную душу!.. Почему ты молчишь? Тебе нечего мне сказать?

Мне было. Было очень много, что нужно сказать. Но не мог. Словно вырвали язык, и, сколько бы ни ворочал горящим обрубком, ничего внятного произнести не смогу.

Но даже на этом не остановилась. Добавила еще контрольный выстрел. Оттуда сверху, со своего пьедестала. В упор.

– Кроме постели, конечно. Единственное, что тебя волновало, сплю ли я с Ричардом и в какой позе!.. Да, мне было хорошо с тобой. Какой-то гипноз. А с Ричардом давным-давно совсем ничего! Совсем! Была как голодающая, которую в первый раз за многие годы накормили досыта! И глотала, не разжевывая!.. – Ее новое пластмассовое лицо натягивается еще больше, словно она старается сдержать слезы. – Но теперь прошло. Могу и без этого. На самом деле есть вещи и поважнее, когда после стольких лет замужества уходишь из дому и говоришь взрослому сыну, а у него и так одна травма на другой, что полюбила одного русского, моложе себя на двенадцать лет, и теперь на все остальное плюешь! – голос ее вспучивается, становится все более тонким. Конец фразы она выкрикнула уже каким-то захлебывающимся от ненависти йодлем, который устремился в недосягаемые ультразвуковые высоты.

– Ты все про меня неверно поняла, – чудесным образом язык снова вырос у меня во рту. – Не знаю, поверишь ли ты, но…

– Не поверю!

– Давай спокойно поговорим…

– Все. Наговорились уже.

Больно полоснув по щеке только что вытащенным стальным взглядом, Лиз оставляет меня одного посредине площадки. Пошатываясь, будто с трудом вытягивая каблуки из вязкого пола, идет к Спринтеру. Ягодицы туго натягивают дизайнерские джинсы. В походке, которую она выбрала после перемены образа, слишком много лишних движений. Вдруг обретенная сухая моложавость явно ей не идет. Но она еще об этом не знает.

«Она же совсем пьяна, – пытаюсь я себя успокоить. – Просто коньяк в самолете и здешнее шампанское сделали свое нехитрое дело. А я придумал себе…»

37. Близнец наш выбежал, рыдая

(Кембридж, Массачусетс, 21 февраля 1992 года)

В разразившееся глухое молчание один за другим с разных сторон входят два голоса. Сначала Лиз:

– Грегори не нравится, как я выгляжу, – слишком громко, так что люди вокруг удивленно оборачиваются, сообщает она, усаживаясь рядом со Спринтером. Острая косая морщинка проступает у нее на шее. – А что вы считаете? – Бросает взгляд в мою сторону. Даже не бросает, а швыряет и резко отворачивается.

Тон ее уж совсем не сулит ничего хорошего. Во всяком случае, для меня. И повторяю про себя: «Не сулит». Ну а что мой неугомонный братец считает? Теперь, когда он уже почти одержал главную победу в нашей новой войне? Самое время произнести запоминающуюся речь… перед получением награды…

– Тут и думать нечего, – радостно вырывается вперед расторопный Спринтер, постукивая по столу своей золотой астролябией. Приподнимает многоярусные морщины на лбу в знак иронического недоумения. Лучится ослепительной (но я-то уверен – фальшивой) улыбкой. – Вы, Лизочка, выглядите совершенно потрясающе! Даже лучше, чем в прошлый раз… – Какой еще «прошлый раз»?! Когда приходила к нему в номер? Главная ложь всегда произносится намеком. – На самом деле я вообще в Америке не видел более красивой женщины! Мой брат не понимает, как ему повезло.

Хрусталики двух десятков любопытных глаз в предвкушении скандала все ярче мерцают над распластанными в тарелках кусками еды. Официант стоит, слегка изогнувшись, напротив Лиз. Застывший вопросительный знак в черном костюме с бабочкой. Он обслуживал нас, когда десять дней назад сидели здесь с Люси, и, скорее всего, не забыл. Новая женщина между теми же близнецами ему явно не по душе, но старается выглядеть невозмутимым.

Лиз делает еще один глоток теперь уже из моего бокала, округлив свой странно уменьшившийся рот – побоялась размазать помаду? – и шумно втягивает в себя устрицу. Вертит обелокуренной головой, постукивает пальцем по столу и снова бессмысленно смеется… Может, ей смех тоже омолодили? Вместе с подкожным ввели внутривенное, внутримозговое? Перелицованная внешность выявляет иное, прятавшееся глубоко внутри, и это иное мне совсем уж поперек души. Резко провожу ладонями вниз по лицу, стряхивая с себя ее назойливое хихиканье.

Извилистый отблеск свечи вспыхивает и начинает дымиться в ноже, лежащем перед Спринтером на крахмальной скатерти. Зазубрины подрагивают на лезвии.

Еще одно ее картинное движение – небрежно перечеркнула весь наш предыдущий разговор? – и сразу становится тихо. Рука с шевелящимися пьяными пальцами на мгновение повисает в воздухе, бокал с шампанским разбивается вдребезги об пол. Она не обращает внимания. Ноги спариваются, словно змеи упрямо обвиваются друг вокруг друга. Как видно она твердо решила устроить скандал.