Судный год

На возвышении в центре окруженный пустотой судья 2, верховный жрец ритуала человеческих жертвоприношений на алтарь закона, под портретом (уже под самым потолком) еще более грозного судии. Наверное, выше лишь Господь Бог? С места, где я сижу, видна только лысая голова судьи 2 и его неестественно белая рука, лежащая на столе. Публика на судей всегда должна смотреть снизу вверх. Женообразное правовое юрлицо, уставшее наслаждаться жизнью. Глаза сияют тусклым отсветом закона. Непохоже, что он всю предыдущую ночь маялся бессонницей и думал о тех, кого предстоит судить… Говорят, волосатый судья – плохая примета; лысые человечней, в них жизненной силы меньше… Не бойся суда, бойся судьи…

Страшно представить всю тяжесть, взваленную им на себя. Всего несколько исправительно-карательных слов, и сразу же полностью изменится жизнь другого человека. Не пошевелив ни единым мускулом в лице, перекраивает своими тупыми судейскими ножницами чужие судьбы. Выбрасывает из широкого рукава назидательный жест, подтверждающий приговор. Потом, покачивая толстым указательным пальцем – окольцованный золотом перст судьбы? – с какой-то жутковатой легкостью, точно отпуская грехи, роняет на голову осужденного увесистое отеческое наставление-напутствие («И больше никогда так не делайте»). Я не удивился бы, если бы на стене появились для всеобщего обозрения титры с этой фразой, набранной крупным шрифтом.

Внизу за барьером шепчутся, копошатся казенные юристы, секретарши, помпроки. Судебный оркестр настраивает инструменты. За три месяца моего процесса уже много страшных историй о том, что здесь происходило, довелось услышать. Каменный пол в зале усеян следами раскрытых преступлений, незримыми осколками разбитых судеб. Несмотря на то что топчут их здесь годами, и теперь еще легко пораниться. Я, Бостонский Ответчик, хорошо знаю, что часть из этих осколков превратилась в пыль. Мертвый сухой воздух царапает щеки, как стекловата. Ничто живое – ни цветы, ни растения – тут не выживает.

Близится время суда. Моего Защитника в зале нет, и я подумал: вообще не придет и снова останусь беззащитным перед законом.

Голова судьи 2 не торопясь сканирует начальственным взглядом тех, кого Бог послал ему судить сегодня. Заносит их лица в длинный список у себя в голове. Помечает поднятием бровей меня и продолжает придирчивый осмотр. Утыкается в свои бумаги.

Вызывает к барьеру мистера Грегори Маркмана, и смущенный Ответчик просит перенести слушание, чтобы дождаться его Защитника.

– Ну что ж… Если ваш адвокат удостоит нас своим долгожданным присутствием в течение следующего часа, то мы вернемся к слушанию позже, – неожиданно соглашается судейская голова. Посредине ее мелькает извилистая улыбка. – Можете пока сесть.

Должно быть, это здесь вполне принято, что адвокат опаздывает. Очень надеюсь, что все-таки он удостоит… В советской России не стали бы дожидаться какого-то несчастного адвоката. Сейчас же и собственный Защитник, который, правда, пока так и не появился, и народ в зале… Так что…

Голова судьи 2 приступает к слушаниям по делам других обвиненных. А я, пока суд да дело, оглядываюсь по сторонам. Пытаюсь запомнить, как вершится местное правосудие. Память у меня все больше становится похожей на бесконечный лабиринт, отыскать в нем что-нибудь всегда непросто. Стенки в лабиринте прохудились, и события просвечивают друг сквозь друга.

Может, когда-нибудь опубликую свои многословные записки о деле Истицы Инны Наумовской против Ответчика Грегори Маркмана, переплетающемся все теснее с тем, что происходит между мной и Лиз, женой помощника прокурора. Любовь во время суда. Нарратив обвиненного и влюбленного. В нем мелкие детали – плотные, тяжелые метафоры, подогнанные впритык, – будут весить больше, будут важнее самого процесса. Улягутся на предназначенные им места под действием собственного веса, так что не останется щелей. Превратятся в контрафорсы, удерживающие всю постройку. Будут первым, что увидит читатель…

Ведь то, что мне, Ответчику, иногда удается отстраниться, взглянуть на себя со стороны – сразу в двух ракурсах: и зрителем, и участником, – совсем не значит, что я неискренен перед теми, кто будут читать этот текст. Или услышат просвечивающий сквозь него лирический подтекст в его непритязательной раме реалистического любовно-судейского сюжета, или будут возводить крышу сверхтекста из других моих историй для него… (Уже в само́м твердом мужском слове-вывеске «… текст…» есть отстранение, вбитое в него с обеих сторон утроенными гвоздями многоточий…) А может, еще и потому перехожу я с первого лица на третье, что не так уж хорошо знаю свое первое, а с третьим удобнее… Да и память на самое важное в третьем лице более отчетливая. Большое видится на расстоянии. (Было бы четвертое, часто использовал бы и его, чтобы еще больше от себя отдалиться.)