Суер-Выер

Ты не бойся, но знай:
В этой грустной судьбе
На корявых обкусанных лапах
Приближаются сзади и сбоку к тебе
Зависть, Злоба, Запах.

Напряженное сердце держи и молчи,
Но готовься, посматривай в оба.
Зарождаются днем, дозревают в ночи
Зависть, Запах, Злоба.

Нержавеющий кольт между тем заряжай,
Но держи под подушкой покамест.
Видишь Запах — по Злобе, не целясь, стреляй,
Попадешь обязательно в Зависть.

Не убьешь, но — стреляй!
Не удушишь — души!
Не горюй и под крышкою гроба.
Поползут по следам твоей грустной души
Зависть, Запах, Злоба.

— Бог мой! — сказал Суер, прижимая поэта к груди. — Калий! Это — гениально!

— Вы думаете? — смутился Оротат.

— Чувствую! — воскликнул Суер. — Ведь всегда было «ЗЗЖ», а вы создали три «З». Потрясающе! «Зависть, Злоба, Жадность» — вот о чем писали великие гуманисты, а вы нашли самое емкое «Запах»! Какие пласты мысли, образа, чувства!

— Да-да, — поддержал капитана лоцман Кацман. — Я тоже не очень люблю когда пахнет… да еще неизвестно чем… Гениально, это пахнет гениальностью.

— А не пониженно ли? — жалобно спрашивал поэт.

— Повышенно! — орал Чугайло. — Все хреновина! Повышенно, Колька! Молоток! Не бзди горохом!

— Эх, — вздыхал поэт. — Я понимаю, вы — добрые люди, хотите меня поддержать, но я и сам чувствую… пониженно. Все-таки пониженно. Обидно ужасно. Обидно. А ничего поделать не могу. Что не напишу — вроде бы — гениально, а после чувствую: пониженно, пониженно. Ужасные муки, капитан.

Между прочим, пока Калий читал и жаловался, я заметил, что из толпы туземных поэтов все время то вычленялись, то вчленивались обратно какие-то пятнистые собакоиды, напоминающие гиенопардов.

— Это они, — прошептал вдруг Калий Оротат, хватая за рукав нашего капитана. — Это они три ужасные «Зэ», они постоянно овеществляются, верней, оживотновляются, становятся собакоидами и гиенопардами. Постоянно терзают меня. Вот почему я все время ношу подушку.

Тут первый собакоид — черный с красными и желтыми звездами на боках — бросился к поэту, хотел схватить за горло, но Калий выхватил из-под подушки кольт и расстрелял монстра тремя выстрелами.

Другой псопард — желтый с черными и красными звездами — подкрался к нашему капитану, но боцман схватил верп и одним ударом размозжил плоскую балду с зубами.

Красный гиенопес — с черными и желтыми звездами — подскакал к Пахомычу и, как шприц, впился в чугунную ляжку старпома.

К о н е ц   п е р в о й   ч а с т и

Она оказалась настолько тверда, что морда-игла обломилась, а старпом схватил поганую шавку за хвост и швырнул ее куда-то в полуподвалы.

— Беспокоюсь, сэр, — наклонился старпом к капитану, — как бы в этих местах наша собственная гениальность не понизилась. Не пора ли на «Лавра»?

— Прощайте, Калий! — сказал капитан, обнимая поэта. — И поверьте мне на слово: гениальность, даже пониженная, всегда все-таки лучше повышенной бездарности.

Боцман Чугайло схватил якорь, все мы уцепились за цепь, и боцман вместе с самим собою и с нами метнул верп обратно на «Лавра».

Сверху с гребня полудевятого вала мы бросили прощальный взор свой на Остров пониженной гениальности.

Там, далеко внизу, по улицам и переулкам метался Калий Оротат, а за ним гнались вновь ожившие пятнистые собакоиды.