Сумеречные Врата

– Нет. Много лет назад, когда я была маленькой, все было иначе. Тогда у нас были слуги - меньше, чем требует УудПрай, но достаточно, чтобы поддерживать чистоту в главных покоях. Флигели и пристройки ветшали уже тогда, и мне запрещено было туда заходить. Само собой, я пользовалась каждым случаем нарушить запрет. Однажды моя чахсу, - она выбрала авескийское слово, обозначающее няню, - поймала меня, когда я играла в камине ванной комнаты в восточном крыле. Она отлупила меня так, что до сих пор помнится. Тогда я и поняла, что священная неприкосновенность Лучезарной - понятие относительное. Моя мать и теперь еще отказывается признать эту печальную истину. Кстати, через неделю после того случая труба над камином рухнула, и на мой тайник обвалилась груда камней.

– Что и положило конец запретным странствиям?

– Казалось бы, это должно было меня остановить, верно? Но я не знала удержу. Мой отец, гочаллон-консорт, говаривал, что у меня, должно быть, огнежалы в башмачках и голодный гирао в голове. Он, понятно, имел в виду, что я до ужаса любопытна и непослушна.

– Вы любили отца?

– Очень. - Джатонди улыбнулась своим воспоминаниям. - И мать тоже. В те времена, когда отец был жив, она была… как бы это сказать… спокойнее, мягче. Хотя, при всей своей мягкости, она всегда оставалась прежде всего гочаллой. Царство по наследству принадлежит ей, а отец был всего лишь консортом. Правила только мать. Иногда они спорили - конечно, не при мне, но я в детстве имела привычку беззастенчиво подслушивать. Чаще всего спорили о расходах. Казна быстро истощалась. Отец призывал к бережливости, а мать всегда настаивала на необходимости поддерживать достоинство царствующего дома в глазах всего мира. Думаю, она была так воспитана, что просто не могла постичь идею финансового краха - эта мысль не укладывалась у нее в голове. Для матери понятия Лучезарной и нищеты были несовместимы. Она просто не могла понять, что даже в царском доме колодец может иссякнуть. Отец-то прекрасно понимал, но переубедить ее был не в силах. Он всего один раз сумел настоять на своем, и мать уступила ему только потому, что он умирал. Тогда он добился от нее обещания послать меня учиться в Вонар.

– А я-то удивлялся, как вы туда попали.

– Трудно поверить, да? Но отец считал, что за Вонаром, за современной жизнью запада - будущее. Не всегда радостное будущее, иногда тревожное и даже отвратительное, но в то же время привлекательное и во многом превосходящее наше время. А главное, неизбежное. Он хотел, чтобы его единственное дитя могло понять и совладать с этим будущим, а без вонарского образования это было невозможно. Мать, сами понимаете, ненавидела самую мысль об этом. Но ее супруг был болен, умирал - он был еще молод, и тем тяжелее было принять его смерть - а это была его последняя воля. Так что, в конце концов она дала слово, а для нее это все равно, что клятва, высеченная на каменных скрижалях. Отец умер, семейная казна истощилась, слуги разбежались, дом разваливался на глазах, и неприязнь матери к вонарцам выросла в настоящую ненависть. Так прошло шесть лет, и к концу этого срока мать отправила меня в Ширин. Не знаю, где она нашла деньги, и не знаю, как сумела совладать со своей жестокой обидой, но слово она сдержала. Так что я провела следующие семь лет в Вонаре и вернулась преображенной и, как кажется моей матери, - совсем чужой для нее.

– Когда вы вернулись в Кандерул?

– Уже три года назад.

– И лучше не становится?

– Не заметно.

– Никогда не думали вернуться в Ширин?

– К чему? К показной снисходительности записных либералов? Они проявляют такую терпимость! Они настолько широких взглядов, что способны даже время от времени принимать представительницу низшей расы как гостью в своих холодных, забитых мебелью домах. Меня от этого немного тошнит.

– Могу себе представить!

– Вы? Да, мне почему-то кажется, что вы можете. Как бы то ни было, мое место здесь. Я нужна гочалле.

– Зачем? Как девочка для порки?

– Вы совершенно не знаете моей матери. Ваше замечание неуместно, Чаумелль.

– Простите меня, гочанна. Думаю, мне лучше вернуться к работе.

– Пожалуйста, останьтесь. Я не имела намерения прогонять вас. Налейте себе еще сока и расскажите… о, может быть, вы расскажете мне, как получилось, что вы, вонарец, так превосходно овладели кандерулезским.

Ренилл рассказал ей о Собхи, которая так многому научила его. Потом заговорил о детстве, проведенном на плантациях Бевиаретты, о дядюшке и тетушке и о других своих знакомых. Больше всего он говорил о Зилуре и о Дворце Света. Он вовсе не собирался рассказывать ей все это, но она слушала так внимательно, с таким пониманием, что он невольно вспоминал все новые и новые случаи. Вечерние тени протянулись уже далеко к тому времени, как он дошел до последнего своего визита в Бевиаретту и рассказал о том, как получил от Зилура краткий урок по религии Сынов и талисман Ирруле в подарок.

– Вот он. - Ренилл достал из кармана талисман и протянул Джатонди. - Что вы о нем скажете?