— Ну хорошо-хорошо, — сдался он. — Речь зашла про двух сестёр, что не могут помириться…
— Можешь не продолжать, — понимающе кивнула Елена.
Финист облегчённо вздохнул и вернулся к тарелке с манящим ароматом. Ему совсем не хотелось мусолить старую тему, тем более что сплетни делу не помогут.
— А чего вы сидите и грустите? — спросила подошедшая Настасья.
Высокая и крепкая, она совсем не изменилась за всё это время и смогла сохранить позитив, с которым и дальше продолжала существовать.
— Кто грустит? Я вот ем, — Финист показательно повертел ложкой.
— Да, вижу, что вы кушаете, приятного аппетита. Рада, что угощение по душе пришлось.
— Угу-м, — промычал Сокол, жуя.
— Но кто же тогда с Добрыней сражаться будет? У нас ж традиция: вашим боем праздник заканчивать, — Настасья скрестила руки на груди.
— А ты чем не достойный противник? Аль Светозар? — предложила Прекрасная.
Настасья лукаво усмехнулась.
— Годы силу Светозара, может, и не убавили, но вот уважения добавили. А я не хочу сейчас с мужем сражаться, на то игрища есть. А то, коль проиграет, так обидится.
— А Муромец что? — с набитым ртом спросил Финист.
— А его, батюшка, я уж победил, — с гордостью признался Добрыня, плюхаясь на скамью рядом с ними. — Только ты и остался, но с набитым пузом драться — плохая идея.
Дружный смех раздался от их компании, и только Сокол смотрел, насупившись.
— Лучше расскажи, что тебе там Леля подарила, — предложила Елена, погладив мужа по руке.
— Оберег, — Добрыня вытащил серебряную подвеску с изображением птицы. — Сказала, что я лучше животных с его помощью смогу понимать.
— А ты что, их речь ещё не в совершенстве изучил? — удивилась Настасья, прижимая руку к сердцу. — Я-то думала, что ты по-звериному лучше их самих уж разговариваешь. Но, видимо, годы своё брать стали — память не та.
— Потешайся, сколько хочешь, мне ничуть не обидно, — улыбнулся Добрыня, наливая в кубок воды.
— Конечно, чего обижаться-то? Коль правду-то молвила. Вон, погляди, седина в пряди пробралась, а ручонки трястись скоро начнут. Так, тебя скоро любое дитя в поединке одолеет, — подначивала Микулишна и засмеялась, видя, как вытянулось лицо богатыря.
— Опять вы за своё, как дети малые, — проговорила Елена, чуть сурово из-под бровей глядя. — Если так важно подраться с кем-то, то позвал бы, Добрыня, давно Алёшку. Чем тебе не достойный противник? Кстати, а где он? Только же тут ошивался, — она огляделась в поисках знакомой рыжей кудрявой головы.
— В последний раз я видела его с Лелей, — припомнила Настасья, покручивая в руках шнурок на запястье, который всё это время был с ней. — Может, за ней увязался в Явь?
Добрыня покачал головой, кусая яблоко:
— Нет, Леля одна ушла. А Попович пошёл к беседке, где ты, папа, с тётушкой болтал, но, — он приложил ладонь ко лбу, пытаясь разглядеть силуэты, — сейчас их там нет.
Все четверо обменялись понимающими взглядами, которые ярче слов выражали все мысли и надежды — авось, ныне Василиса счастье своё наконец обретёт.
— Пойдём-ка танцевать, Добрыня, нечего отсиживаться, — Настасья, не желая больше сплетничать, схватила его за руки и потащила в центр, заставляя мужа на ходу доедать яблоко.
— Наконец-то поем в тишине хоть, — пробубнил Финист, отмахиваясь от задорного хохота жены.
Долго ещё праздник длился: смех звенел в воздухе, тарелки пустые в углу толпились, ноги от танцев ныли, голоса от песен садились. Одно несомненно было — пир на славу получился, ведь не только повеселиться удалось, но и вопросы давние разрешить. По крайней мере Василисе и Алёше Поповичу.
Жар-птица